Иван Франтишев - Слава героям

— Нет ли лишних маскировочных халатов? — спросил Морозов. — Хорошо было бы ими пушку накрыть…

— Я принес, — ответил Дунаев. — Сейчас наденем!

И начал он укрывать пушку белыми маскировочными халатами. Когда рассветет, не заметят враги пушку, издали она сугробом покажется, а мало ли сугробов намело на высотке за эту метельную зиму.

…И вот уже все готово. Подтащили к позиции ящики с боеприпасами, надели на коней белые попоны, а сами ушли в укрытие — стали ждать утра…

Рассветало медленно. Пехотинцы, сидевшие в траншее, не раз поглядывали на пушку Морозова: она стояла рядом с ними, и ствол ее был выкрашен в белый цвет. Все уже поняли, что близок час решительного наступления, но усталость брала свое. Тесно прижавшись друг к другу, чтобы хоть немного согреться, солдаты дремали. А Морозов и Дунаев бодрствовали. Еще и еще раз они выползали вперед, разглядывали цели, которые приказано поразить. Посмотрит на эти цели неопытный воин и ничего не заметит, — сольются они для него на широком полевом просторе с белыми снегами, покажутся бугорками или сугробами. Но Морозов знал, что это два мощных немецких дзота. Пушка, стоявшая на прямой наводке, должна их уничтожить, чтобы смогла ринуться вперед пехота.

И как только загремели первые выстрелы и тысячи вспышек советских тяжелых орудий слились над застывшими, искалеченными лесами в одно огромное зарево — пушка прямой наводкой открыла огонь по врагу.

Пятью выстрелами она разрушила первый дзот, и над ним черными клубами поднялся дым.

Только хотел Морозов перенести огонь на второй дзот, как неподалеку разорвался снаряд. Качнулся наводчик Дунаев, схватился руками за лицо.

— Что с тобой? — спросил Морозов, подбегая к верному другу.

Ничего не мог сказать в ответ Дунаев, а когда отнял руки от лица, увидел Морозов, что лицо наводчика, и его маскировочный халат, и руки — в крови. И все-таки Дунаев не покинул своего поста…

— Иди на перевязку!.. — приказал Морозов. — Все равно теперь навести пушку на цель ты не сможешь…

Опустил голову Дунаев, пошел на перевязку. Не мог он говорить, а многое хотелось ему сказать в эту минуту…

На место наводчика встал Морозов. Тремя выстрелами уничтожил он второй дзот. К этому времени закончилась артподготовка, и пехота ринулась вперед.

Стрекотали пулеметные очереди из траншей, из укрытий, из-за снежных сугробов, из-за бугров и обледеневших каменных глыб, отовсюду выбегали люди в полушубках и ушанках, обгоняли друг друга, спотыкались на бегу и снова поднимались, не чувствуя, как студеный ветер мокрыми хлопьями снега сек их разгоряченные лица. Наступавшие не слышали даже свиста пуль и воя пролетавших над их головами мин. С каждой минутой нарастала ярость атаки. Предельное напряжение, ведшее вперед атакующих пехотинцев, передалось расчету прямой наводки, еще стоявшему у опустевшей траншеи.

— Аа… аа… — простонал вернувшийся Дунаев, показывая рукой на пехотинцев, ворвавшихся в фашистские траншеи.

Кровь проступила сквозь марлевую повязку, лицо наводчика было полно напряжения, но с такой яростью он накинул на свое плечо лямку, так сильно рванулся вперед, что, казалось, всю боль свою и всю силу ненависти вложил в этот отчаянный рывок.

Семь человек и два коня тащили пушку по глубокому снегу. Пехотинцы уже выбирались из захваченных траншей и устремлялись в глубь вражеской обороны. Над полем боя непрерывно рвались мины. Чем дальше, тем труднее был путь. Вытащили пушку из глубокого снега на черную землю, разрытую разрывами снарядов, и опять начали попадаться воронки, а дальше пошли и канавы, и опустевшие траншеи, и ямы, и овражки, и пригорки, — а ведь надо было не только тащить пушку, но и устанавливать ее на позиции, вести огонь, непрерывно наблюдать за отходящими группами фашистов. Едва перевалили через траншеи, как кони шарахнулись в сторону: рядом разорвалась мина. Во все стороны, взметая снег и разбрасывая комья земли, полетели осколки. Морозов почувствовал, что спину ожгло чем-то, кольнуло больно, но, увидев, что пушка снова завязла, он кинулся к ней.

— Товарищ командир! — крикнул Стариков, бросая лямку. — Да вы же ранены…

Пришлось останавливаться, делать перевязку. И вот ведь как бывает в бою: пока шел, боли почти не чувствовал, а стоило только остановиться для перевязки — сразу заныла спина. Перевязал Стариков командира, и снова тронулась вперед пушка, и еще труднее стало шагать Морозову. Ноги сразу стали тяжелыми, словно к ним привязали гирю.

— Как же теперь ходить будете? — тревожно спросил кто-то. — Не лучше ли в тыл уйти?

— Палку бы лучше мне достали… Будет на что опираться — пойду.

Под разрывами мин Бураков пошел по полю. Вскоре он вернулся с трофеем: нашел брошенную бежавшим немцем лыжную палку. И тронулся дальше по снежному полю орудийный расчет Морозова… Спотыкались усталые кони, еле шли измученные люди. Молча шагал, поправляя повязку на лице, Дунаев. Опираясь на палку и сутулясь, шел раненный в спину Морозов. Вот печальные пепелища. Это первые освобожденные населенные пункты. Скоро начнет смеркаться. Разведчики уже подошли к Гостилицам. Пехота задержалась, залегла на черном от дыма снегу.

Противник построил дзоты на опушке леса. Но как распознать, где они расположены? Всюду снег, ветки, кусты, деревья, и сколько ни разглядывай их — не видны узкие амбразуры.

— Надо подойти поближе к опушке, — говорит Морозов.

Не маскируясь, движется пушка по глубокому снегу и вызывает на себя огонь врага.

— Вспышки, глядите-ка, вспышки! — возбужденно кричит Бураков и засекает оба дзота.

Пушка разворачивается. Заряжающий Стариков закладывает снаряд. Морозов ведет огонь. Над местом, где только что блеснули вспышки, раскатывается грохот разрыва. Еще два дзота уничтожила пушка прямой наводкой. Артиллеристы бросаются вперед к разрушенным огневым точкам. Там обломки перемешались с кустами, стволами деревьев. Ходы сообщения и траншеи дзотов убегают в глубь леса. Между деревьями мелькают полушубки и маскировочные халаты прорвавшихся вперед пехотинцев. Дунаев идет из последних сил. Он уже не может закрыть рот. Это замечает Морозов.

— Отправиться в тыл! — приказывает он. — Здесь тебе оставаться нельзя!

Дунаев сначала не соглашается.

— Пойдешь! — приказывает Морозов. — А о прочем не волнуйся. Фашистов будем крепко бить. За тебя и за себя буду мстить врагу.

Дунаев нерешительно топчется на месте, машет рукой, уходит, опустив голову. Ласковым и заботливым взглядом провожает Морозов своего любимого товарища. О многом хотелось бы сказать, да разве есть свободная минута в бою? Надо идти дальше, к Гостилицам. Теперь пушку тянут вшестером. Седьмой товарищ ушел на перевязочный пункт, оттуда его отправят в госпиталь.