Джессика Хайндман - Скрипка, деньги и «Титаник» [litres]

Ты занимаешь свое место перед собравшейся толпой и настраиваешь пюпитр. Ты совсем не нервничаешь. Чувствуешь себя полной энергии, живой. Много лет спустя ты поразишься тому, насколько мала и вместе с тем существенна разница между концентрацией, вызванной приливом адреналина, и паникой, порожденной тем же адреналином. Твоя аккомпаниаторша, эксцентричная учительница фортепиано, всегда готовая сыграть с тобой дуэтом – а играет она виртуозно, – садится за школьное пианино, которое выкатили из чулана для спортивного инвентаря специально ради такого случая. Ты ставишь левую стопу так, чтобы пальцы ног находились на одной линии с завитком скрипки. Подносишь скрипку к подбородку, и подбородник упирается в мягкую шею. Ставишь на смычок пять пальцев правой руки – большой подогнут, как коготь, указательный слегка торчит, средний и безымянный мягко согнуты, мизинец – на самом верху. Резко вдыхаешь и начинаешь играть.

Прелюдия исполняется в медленном темпе и на первый взгляд кажется простой. Она начинается с нижнего регистра – эти ноты может взять любой новичок, но потом неторопливо нарастает и поднимается к верхнему регистру; если здесь скрипач отвлечется, пьеса превратится в визгливую какофонию. Но высокие ноты еще не самое сложное в этой композиции. Каждый скрипач знает, что сложнее всего аллегро – то самое аллегро, после которого все скажут «вау».

Сыграв последнюю ноту прелюдии, ты почти не делаешь паузу. Не хочешь, чтобы кто-нибудь захлопал в перерыве между прелюдией и аллегро, но главное – не хочешь давать себе время подумать о дальнейших шагах. Резкий вдох – и ты вообще перестаешь думать, перестаешь быть. Ты вся действие: за каких-то пару секунд уже сыграла две строчки, потому что аллегро очень быстрое, из-за скорости даже не видно пальцев, они сливаются с серебристым горизонтом над левой рукой. Арпеджио. Музыкальные волны. Ты сыграла их сто, и сотни еще впереди. Двойные ноты: два, три, четыре звука одновременно на разных струнах; смычок не просто ходит вниз, вверх и снова вниз, а делает вниз-вниз, вниз-вниз, вверх-вверх, взмывает и ударяет по струнам – та-да, та-да, та-да-да. Конский волос рвется от напряжения. А вот и «вау». Затихает фортепианный аккомпанемент: глухой рокот клавиш – как отдаленные раскаты грома. Пальцы взлетают к самой шейке. Ты повисаешь на высокой ноте, будто альпинист, держащийся за вершину одним пальцем. Но покорить вершину – не главное. Важнее побороть страх падения. Шесть лет ты училась играть эти шестнадцать нот одну за другой, сначала выставив метроном на шестьдесят ударов в минуту, потом на девяносто, на сто двадцать пять. Сейчас ты играешь на ста шестидесяти восьми. В промежутках между нотами ты слышишь тишину. Абсолютную, глубочайшую тишину в зрительном зале, застывшем в неподвижности. Ничто другое на всем белом свете с этим не сравнится. В эти мгновения ты перестаешь жить в теле. Выходишь из него. Никто больше не думает о твоем теле, даже ты сама. Дальше – спуск по грифу, как по лестнице со ступенями разной высоты; сложное плетение из нот, какие-то повторяются, какие-то нет. Это контрмелодия – будто ты играешь две совершенно разные композиции на двух разных скрипках, слившихся в одну. Накатывают волны арпеджио. Конский волос рвется с обеих сторон смычка, мелко клубится канифольный дымок. Последняя строчка – адажио. Замедление. Как прощальный поклон – ну вот и все, та-да. Ты удерживаешь последнюю ноту, вытягиваешь ее до колодки смычка, вибрато, вау, конец.

Это было не лучшее исполнение «Прелюдии и аллегро», которое слышал мир. Я ошибалась. Я пропускала двойные ноты, запорола несколько арпеджио. Не выдержала темп сто шестьдесят восемь от начала до конца. Но это было лучшее выступление за всю мою жизнь, большего мое тело и моя скрипка не осилили бы. А главное, все в этом выступлении – от технических аспектов вроде силы, необходимой, чтобы сыграть прелюдию, и ментальной концентрации, без которой не совладать с аллегро, до финальной метаморфозы, когда глубочайшая тишина в зале взорвалась аплодисментами (мне аплодировали стоя и гораздо дольше, чем я ожидала; как я и предполагала, не смеялся никто, а об этих овациях люди помнили еще много лет после того, как я уехала в Нью-Йорк, чтобы стать «профессиональной скрипачкой»), – все в этом выступлении было настоящим.

Спустя несколько дней после отмены представления в Карнеги-холле вы даете самый масштабный концерт за прошедшие семь недель. Почти пятьсот человек, одетых хоть и не во фраки, но и не повседневно, собираются в сияющем концертном зале в Чикаго. Когда билетеры открывают парадные двери в зал, зрители входят в него в почтительном молчании, сверяются с билетами и находят свои места среди рядов сидений, обитых мягким красным бархатом. Большая сцена почти пуста: три микрофонные стойки и электропианино. Крупный усатый мужчина в куртке с эмблемой турне проверяет билеты, отвечает на вопросы, продает диски и управляет проекторами. В уголках его глаз блестят слезинки.

Композитор выходит на сцену слева и вприпрыжку, как ребенок, подбегает к электропианино; он машет аплодирующим зрителям, рот его растянут в улыбке. На нем синий пиджак от костюма, черные брюки и черные беговые кроссовки. Вслед за ним на сцену поднимаются две скрипачки и флейтистка. Композитор нажимает кнопку на портативном плеере, купленном в «Уолмарте» в Филадельфии за 14,95 доллара. Одна из скрипачек – самая молодая среди музыкантов, невысокая, с длинными темными волосами, скрепленными заколками с блестящими камушками, – убегает за кулисы, когда в середине концерта Композитор начинает толкать речь о Голливудской Знаменитости. Через несколько минут она возвращается; Композитор как раз вещает о том, что будет молиться за зрителей сегодня, чтобы с ними ничего не случилось, – как будто те находятся в смертельной опасности. Если кто-то из зрителей и поворачивается к своему соседу и с усмешкой шепчет: «Кажется, скрипачке захотелось в туалет!» – он ошибается. Ей не хочется. Она знает об этом и все равно бежит туда. Просто она сходит с ума. Она умрет (но сначала описается на сцене), у нее сломаются ноги, ее вырвет кровью. Выбьет ли она себе зубы, когда ударится лицом о сцену? Или упадет назад и раскроит череп? Рухнет ли она на пол с такой силой, что прожекторы упадут с потолка прямо на нее, ее ударит током и она загорится? А может, она сломает ребра и ее легкие медленно сдуются, как дырявый воздушный шарик? В какой момент она перестанет улыбаться? Упадет ли она на скрипку и раздавит ее или скрипка останется невредимой? Отдадут ли ее родители эту скрипку какому-нибудь амбициозному юному скрипачу из Аппалачии? Тому, кто любит скрипичную музыку и думает, что если заниматься – тренироваться усердно, каждый день, – то можно достичь всего, ведь это Америка.