Джессика Хайндман - Скрипка, деньги и «Титаник» [litres]

Но мы улыбаемся в ответ на его упреки и обещаем делать все, как он просит.

Обычно я с насмешкой реагирую на выговоры Композитора, и позже мы с Харриет потешаемся над ним в комнате отеля, где нас никто не услышит. Но здесь, в Кенте, что-то меняется. Здесь я вдруг вспоминаю о том, кто я такая на самом деле: девчонка из маленького городка, которая заставила одноклассников ей аплодировать, девчонка, когда-то верившая в то, что сумеет стать военным корреспондентом, потому что она смелая, хладнокровная и не боится описаться на сцене.

И когда мы выходим на сцену, я улыбаюсь. Как ненормальная. Самой фальшивой улыбкой из всех. И делаю это так неестественно, что ни один «хардкорный фанат» не поведется на этот обман. Композитор оборачивается, чтобы взглянуть на меня (в середине первой песни мы обычно обмениваемся улыбками), и в ужасе вздрагивает. На краткий миг, который запомнился мне навсегда, он перестает улыбаться, и страх в его глазах становится единственной его ярко выраженной эмоцией. Вскоре он снова напяливает сценическую гримасу и пытается больше не смотреть в мою сторону в течение концерта, но у него не получается. Иногда он все же украдкой бросает на меня взгляды, и каждый раз я улыбаюсь в ответ, но моя улыбка слишком широкая, слишком искусственная, слишком фальшивая. Я улыбаюсь как велоцираптор.

После концерта он не знает, что сказать. «Ого, – говорит он, – вот это да! Ты сегодня правда улыбалась!» Но мы оба понимаем, что он угодил в собственный капкан. И никогда больше не попросит меня улыбаться на сцене. Помню, учителя в средней школе тоже велели нам улыбаться, они требовали этого от нас в тот период, когда все подростки в принципе несчастны. «Вы что, себя не уважаете? Где ваша гордость? Улыбайтесь! – твердило и обучающее видео для будущих сотрудников кафе “Дэннис”; без улыбки ты не смогла бы стать там официанткой, подающей блинчики за зарплату меньше минимальной, в заляпанной соусом и кленовым сиропом форме. – Никто не хочет, чтобы еду им подавали люди с унылыми лицами!» – «Да улыбнись же! – говорили мужчины, стоящие вечерами на углу нью-йоркских улиц, те, мимо которых ты проходила по пути из метро, продуктового магазина или прачечной. – С улыбкой эта мордашка станет намного симпатичнее!»

Лишь когда фанаты уходят, мы начинаем собирать оборудование, а Композитор произносит: «Ого! Вот это да! Ты сегодня правда улыбалась», – лишь в этот момент я понимаю, что впервые после Литл-Рока отстояла весь концерт без панической атаки. Мой бунт и искусственная улыбка спасли меня. Я не уходила со сцены в перерыве. И ни разу не вспомнила о том, что мне надо в туалет, и не страшилась скоропостижной кончины. Ни разу.

Харриет просит Композитора поделиться мыслями о турне «Боже, благослови Америку», и тот отвечает.

Композитор: Мы повстречали столько замечательных – просто замечательных – людей. И отлично – просто отлично – провели время. Мне нравится говорить этим людям: «Привет!» И знакомиться с ними. Это очень хорошие люди. Мне все понравилось. Да, иногда не получалось продать много дисков, но не все коту масленица, понимаешь? А в другие дни все было в порядке. Это круговорот, вот что я хочу сказать.

Харриет: Точно.

Композитор: Вся моя жизнь – круговорот, от рассвета до заката.

Харриет: Круг жизни? Вы об этом?

Композитор: Нет, круг жизни – это когда люди поедают друг друга и других животных, вот что это такое.

Харриет: О боже.

Композитор: Нет, я имею в виду круговорот в том смысле, что за закатом всегда наступает рассвет и есть надежда…

Харриет: Понятно.

Композитор: А круг жизни – это когда ты съедаешь что-нибудь, например рыбу…

Харриет: А потом идешь в туалет, и кто-то другой съедает…

Композитор: Ну да… то есть нет. Я о другом. У каждого свой круговорот. Твой завершается в конце турне. Я тебя съедаю. И мне очень жаль. Хотя нет, это плохой пример. Главное, что потом я не чувствую себя виноватым. Понимаешь, о чем я?

Я работала на Композитора почти четыре года. За это время лишь на одном концерте моя скрипка была слышна. И это произошло не на благословенной американской земле, а в Китае.

После турне я спряталась от мира в подвале родительского дома. Я спала на раскладушке, и сонные осы падали на меня с потолочных балок. Я стала экспертом в видеоигре «Марио» и волновалась, будет ли эффект от сеансов с городским психиатром, если я слишком часто стану бегать в туалет. Так продолжалось день за днем: я просыпалась, отвоевывала принцессу у дракона, а дальше размышляла, смогу ли когда-нибудь провести несколько часов в общественном месте и обойтись без панической атаки. Как же я теперь устроюсь на настоящую работу? О Ближнем Востоке не могло быть и речи. Какой военный корреспондент? В таком состоянии мне не стать даже частью офисного планктона.

Но однажды мне позвонил Джейк и спросил, не соглашусь ли я съездить в трехнедельное турне по восьми китайским городам. И я решила: пусть у меня не все дома, я все равно поеду.

От турне по Китаю у меня осталось ощущение полной неразберихи. Мало того что мы находились в чужой стране и не понимали ни слова по-китайски – мы, ко всему прочему, каждый день попадали в очень странные ситуации. Странным было и то, что мы приехали на зарубежные гастроли играть под фонограмму, а также то, что мы были в Китае с Композитором – человеком, который и в родной стране вел себя нелепо, казался бестолковым в любой обстановке, но верил, что все будет хорошо, если мы все станем улыбаться, в то время как в Китае считается, что только идиоты улыбаются при встрече с незнакомцем.

С Композитором и десятью другими участниками ансамбля я стояла на сцене Шанхайского концертного зала – одного из старейших и самых престижных залов европейского образца в Китае. Этот великолепный зал, двухэтажный, окрашенный в жизнерадостные сине-золотые тона, с классическими арками, славился своей превосходной акустикой (недавно там выступал Йо Йо Ма) и был набит под завязку: на концерт пришла почти тысяча человек. Они заняли места, свет погас, мы вышли на сцену, а Композитор включил портативный CD-плеер. Мелодия, похожая на песню из «Титаника», разлилась в огромном пространстве. Орел полетел над Большим каньоном. У нас не было переводчика, поэтому Композитор не стал произносить речь и не рассказывал байки. Сыграв последнюю песню, мы откланялись, и на сцену выбежали девочки-подростки в желтой форме с красными поясами. Они вручили нам цветы, мы стояли и улыбались, а суровые китайские чиновники произносили речь, которую нам не перевели. На лице Композитора застыл широкий и нелепый оскал велоцираптора, а страх в его глазах никогда еще не читался столь явно.