Джессика Хайндман - Скрипка, деньги и «Титаник» [litres]

Где-то в глубине ее сломавшегося мозга – мозга, запутавшегося в собственных сигналах и говорящего ей, что она не убегает от медведя, а уже в его лапах, – происходит усвоение важного урока. Суть его такова: в мире есть нечто гораздо страшнее унижений, неудачи или смерти. Это, как говорил Франклин Делано Рузвельт, сам страх. Если она не прикончит злодея по имени Страх, тогда ее участь действительно незавидна. Но пока она не придумала, как его убить. Она не знает, что у психиатрии есть для этого все средства. И даже не понимает, почему Страх именно в этот момент ее жизни решил внезапно выйти на сцену, радостно потирая руки. Двадцать с небольшим – особенно неподходящий возраст, чтобы быть парализованной страхом, ведь на этом жизненном этапе от женщины требуется большая смелость. Только смелость поможет понять, чего она хочет, с чем не готова мириться и что ей необходимо для того, чтобы зарабатывать на жизнь, при этом оставаясь среди живых. Пока она уверена в одном: из всех эмоций именно страх способен изменить ее до неузнаваемости и превратить в кого-то другого – в трусливую обманщицу, в фальшивку. Только он обладает такой силой. Удивленная, измученная, сбитая с толку и сломленная внезапным приходом страха, она понимает, что должна бороться с ним – не на жизнь, а на смерть.

Волонтеры Пи-би-эс в Цинциннати встречают наш трейлер у погрузочной платформы и умоляют поспешить. На прошлой неделе здание канала обстреляли из проезжающей машины, так что находиться на парковке с оборудованием и инструментами небезопасно. Я в недоумении: кто обстреливает здание общественного телевидения? Задав этот вопрос, втайне надеюсь услышать в ответ: «Маппеты». Среди них Оскар – наиболее очевидная кандидатура, но я ставлю на Берта. Маньяк – всегда тихоня со странными увлечениями [101] Оскар и Берт – куклы, персонажи телевизионных юмористических передач «Улица Сезам» и «Маппет-шоу». Оскар – ворчун и мизантроп. Берт – чудаковатый зануда, он собирает канцелярские скрепки и крышечки от бутылок, а также является председателем Национальной ассоциации любителей буквы W. .

Правильный ответ не так интересен: уличные банды. После концерта мы сломя голову уезжаем из Цинциннати, оставляя позади отель, единственная достопримечательность которого (оказавшаяся «круче» пьяных секс-работниц, ковыляющих по коридорам) – это тараканы, разбегающиеся в стороны, чтобы уступить нам дорогу. Их невероятно много, и мы с Харриет всю ночь не выключаем свет в номере, чтобы тараканы не ползали по нашим лицам, пока мы спим. «Прощай, Цинциннати! – произносим мы без сожаления. – Прощай и удачи».

В глухом Огайо мы съезжаем с шоссе на соседнюю дорогу. Поздний вечер. Я сижу на пассажирском сиденье рядом с Патриком. В динамиках на полной громкости звучит «Лед Зеппелин» – «Когда прорвет плотину» [102] Led Zeppelin. When the Levee Breaks. : «Я знаю, как заставить жителя гор покинуть дом родной». В сельской глуши проезжаем один маленький городок за другим. Нигде не горит свет, и мне уже кажется, что это не городки вовсе, а галлюцинации в ночи. Скелеты викторианских домов, чьи темные окна похожи на пустые глазницы, смотрят, как мы проносимся мимо. На каждый городок один светофор; зеленым светом он освещает пустой мир. Мы будто едем сквозь воспоминание о чьем-то призрачном сне. «Когда прорвет плотину, мама, беги».

На следующий день мы останавливаемся в придорожном сэндвич-баре где-то в окрестностях Кантона. На сэндвичи с фрикадельками большая скидка, и в кафе полно народу, даже на улице выстроилась очередь. Я встаю в нее. И мне кажется, будто я всех здесь знаю, словно выросла в этом городке. Вот милая официантка, совсем молоденькая, с татуировкой-бабочкой на шее; а вот пузатый водитель грузовика, который стоит, поддев большим пальцем петлю ремня; вот медсестра-стажерка, на ее больничной униформе рисунок из плюшевых мишек; а вот тщедушная пожилая пара – они разглядывают меню, опираясь друг на друга. Вот он, простой народ, думаю я. Народ из маленького городка. Я знаю их, потому что когда-то была одной из них. Но кто я сейчас? Принадлежу ли я по-прежнему к этому народу? Вероятно, я узна ю этих людей и вижу, чем они отличаются, потому что оставила их позади. Этим людям, которые приветствуют сотрудников кафе по имени и расспрашивают об их семьях, известно то, о чем не догадываются обитатели пригородов и мегаполисов. Члены сплоченных маленьких сообществ, жители изолированных деревенских уголков обладают уникальным знанием о том, что каждый из них имеет значение. Не в абстрактном и банальном гуманистическом смысле, а в буквальном, практическом. В городе с населением в несколько тысяч или того меньше один и тот же человек может оказаться тем, кто готовит вам сэндвич с фрикадельками, и тем, кто ухаживал за вами в яслях, и тем, кто будет ухаживать за вашими детьми в яслях, и тем, кто приедет с волонтерской спасательной командой и сделает вам искусственное дыхание, и даже тем, кто будет выносить за вами утку в доме престарелых, а потом, когда вас не станет, кремирует ваши кости, испечет пирог на ваши похороны и распродаст ваш нехитрый скарб.

В распахнутую дверь закусочной вдруг врывается ветер, и небо оглашается ревом. Мы, деревенский народ, отворачиваемся от прилавка, наши волосы развеваются, а с водителя грузовика сдувает шляпу. На поле перед закусочной садится вертолет ВВС США. Я и забыла, что до выборов всего несколько дней, а мы находимся в колеблющемся штате [103] Колеблющийся штат – штат, где популярность кандидатов от двух противоборствующих партий примерно равна накануне выборов. Именно такие регионы обычно вносят решающий вклад в победу одного из кандидатов. , за который разгорелась самая ожесточенная предвыборная борьба. Мы таращимся на вертолет разинув рты. Но когда ветер стихает, как по команде поворачиваемся обратно, к нашим сэндвичам с фрикадельками за два доллара, автомату для смузи и полке с картофельными чипсами. Ведь у нас есть всего несколько минут на то, чтобы купить обед и вернуться на работу: в школу, в больницу, в дом престарелых, в похоронное бюро, в турне с липовыми скрипичными концертами. Время помечтать появится потом, когда работа будет закончена, дети лягут спать, а на город опустится тьма – непроницаемая, нарушаемая одним лишь зеленым сигналом светофора.

Вечером в Кенте Композитор собирает нас на беседу перед представлением. Он снова очень встревожен тем, что мы так мало улыбаемся. «У некоторых зрителей в зале рак, ребята, – говорит он. – От ваших улыбок зависит все, это дело жизни и смерти, а вам улыбнуться жалко!» Мы же не улыбаемся, потому что нас годами учили концентрироваться на том, как музыка звучит, а не на том, как она выглядит; к тому же, если улыбаться с флейтой во рту или скрипкой под челюстью, звучание будет так себе. Улыбка не улучшает звук. Она не звучит. Она только мешает.