Джеймс Брендон - Зигги Стардаст и я

Отец сидит на угловом барном табурете, сгорбившись, и дымится. С губ свисает сигарета. Он машет Честеру, которого, кажется, больше интересует что-то на ковре, чем папины разглагольствования. Оба переводят взгляд на телевизор, где продолжается «Уотергейт».

Какие-то парни играют в бильярд с Альмой, байкершей, моей подругой, которая, как и папа, практически живет в этом баре. Не вижу отсюда, кто с ней. Лампа, висящая над бильярдным столом, – единственный источник света в задней части бара.

– Привет, Честер, – здороваюсь с хозяином.

– Привет-привет, паренек, – ворчит он. Не потому, что злой, а потому, что ему сто одиннадцать лет. Хотите – верьте, хотите – нет. – Как поживаешь?

– Нормально.

– Что-то ты рановато, – говорит папа из угла.

– Мне было скучно. Ты не торопись.

– Бже… о бже… Чеслер… Как он пхож на маму… понмаешь?

Тот игнорирует.

– Как твои дела, паренек? Папка говорит, что со здоровьем не фонтан.

Честер – гибрид Крестного Отца и Кларенса [60] Герой фильма Фрэнка Капры «Эта замечательная жизнь» 1946 года. , того самого ангела, который все еще пытается добыть крылья, – всегда одет в идеально отглаженную белую рубашку на пуговицах и черные брюки. Иногда приходится очень пристально вглядываться, чтобы рассмотреть на карте пересеченной местности, составленной из морщин, разбежавшихся по его лицу, хотя бы намек на улыбку, но все равно: Честер – одна сплошная клейкая масса доброты. Если ты ему симпатичен.

– Ага, все в порядке. Сделай мне двойной, – говорю я, хлопая по стойке ладонью.

– Сию минуту. – И начинает смешивать «Ширли Темпл» [61] Безалкогольный коктейль, названный по имени американской актрисы, известной своими детскими киноролями. .

Машу рукой Альме, которая уже вешает мишень для дартса: будем играть. Хорошо. Она тоже неразговорчивая.

– Итак, сколько я тебе должен, друг мой? – окликает голос с другого конца стойки. Когда поворачиваюсь посмотреть, кому он принадлежит, сердце растекается по столешнице и оказывается прямо перед парнем, который играл в бильярд.

Первая мысль: Уэб.

Вторая мысль: нет, не Уэб. Опять шутки воображения. Но, боже, этот парень действительно похож на него, так что я не сильно обознался. И все же. Те же длинные черные волосы, та же белая футболка, но определенно старше и плотнее. И смотрит на меня. Улыбаясь.

– Еще сделать? – спрашивает его Честер.

– Спасибо. Два – моя норма. На сегодня закругляюсь, – отвечает двойник Уэба.

– Как скажешь, – говорит Честер.

Я улыбаюсь в ответ. Кажется. Надеюсь, мое лицо изобразило именно улыбку, и кто-то подобрал мою челюсть с пола.

– Клевая футболка, – говорит он.

Пытаюсь сказать «спасибо, «The Dark Side of the Moon» – один из моих любимых альбомов» . А вместо этого не говорю ничего. Не могу. Рот заклинило. Боже.

– У меня такая же есть. Потрясный альбом, – добавил незнакомец.

СКАЖИ ЧТО-НИБУДЬ. Не-а. Вместо этого киваю, как бешеный бурундук. Он смеется. Честер возвращается с чеком.

– Еще раз спасибо, – произносит незнакомец, выкладывая на стойку пару баксов.

– На здоровье. Тебе здесь всегда рады, друг.

Парень снова смотрит на меня, кивает, дважды стучит по стойке костяшками и выходит в заднюю дверь.

Мне нужно сесть. Кажется, начались навязчивые видения. Это определенно нехорошо. Вот вообще ни разу.

Честер пускает ко мне по стойке «Ширли Темпл».

– Ты уверен, что у тебя все нормально, парень? Ты будто привидение увидал.

Не успеваю я ответить или спросить, кто это был, как гремит папин голос:

– ПРКЛЯТЫЙ ЖУЛИК! Я ж голсвал за него, Чеслер, думал, што он наш члавек! Покончил с этой клятой вьетнамской войной пару месяцев назад, ты знаешь, и… Чеслер! А ты за него голсвал?

Тот качает головой. Папа сидит оплывшей кучей на месте остаток вечера, пока я молча играю в дартс с Альмой. (Выигрываю со счетом 9:4.) Иногда умение говорить слишком переоценивают.

Когда Честер собирается закрываться, он взмахом руки подзывает меня, чтобы отодрать от стойки пустившего корни папу. Бог ты мой. Давненько я его таким пьяным не видел. Несомненно, дело во мне. В том, что сказала днем доктор Эвелин. Пытаюсь закинуть его руку себе на плечо, но она такая тяжелая, что чуть не сшибает меня с ног. Альма подскакивает, чтобы помочь. Они вдвоем с Честером вытаскивают его к машине через заднюю дверь и сгружают на пассажирское сиденье.

– У тебя адское терпение, малыш, – говорит Честер, когда я опускаю стекло пассажирской дверцы.

Он стоит под фонарем-электромухобойкой, единственным источником света на парковке. Каждые пару секунд тишину пронзает шипение.

– Знаешь, я мог бы… В смысле, если ты… – Честер почесывает затылок полотенцем. – Слушай, я вот чего говорю: у меня есть брат. Он здесь, в городе, копом служит. Из хороших. Которым действительно можно доверять…

Смотрим друг на друга.

– Он может помочь тебе, вот и все, что я говорю. Ты не обязан справляться с этим в одиночку, малыш. Он может помочь папе найти…

– Не волнуйся, Честер. Я понял.

– Ага, – опускает взгляд. – Просто, знаешь, если передумаешь… если тебе вообще что-нибудь понадобится…

– Спасибо.

– Ладно. – Он складывает руки на груди. Полотенце свисает спереди, точно белый флаг капитуляции. – Значит, до завтра?

– Ага, до завтра.

Моя жизнь.

Три правила доставки папы домой:

1) никаких разговоров,

2) никакой музыки,

3) ехать медленно.

Обычно он всю дорогу спит, и я – одинокий астронавт, ориентирующийся в космических полях, открываю новые звезды, защищаю Землю от инопланетных атак, ну вы понимаете. Что угодно, только бы сбежать отсюда.

Однако сегодня не выходит: он рыгает и зарывается в велюр кресла, как сердитый бородавочник. Приходится натянуть футболку на нос, чтобы прикрыться от кишечной вони, смешанной с перегаром, потому что на улице нет ни малейшего гребаного ветерка: воздух пахнет ржавчиной и тягуч, как ириска, – явный предвестник грозы.

Тихонько мычу без слов «Moonage Daydream» [62] Песня вначале вышла как сингл, затем вошла в альбом «The Rise and Fall of Ziggy Stardust and the Spiders from Mars». , барабаню пальцами по рулю и пытаюсь дышать, но…

– Ты счастлив? – говорит Оно. Скорее похоже на пьяный бред загадочного инопланетянина, но с годами я научился переводить на человеческий язык.

Бросаю взгляд искоса. Он свернулся в позе зародыша у дверцы, глядя в окно, не двигаясь. Я уверен, что мне показалось. Или что отец разговаривает с каким-то призраком из собственной истории. Продолжаю напевать и вести машину.

– ЭЙ! ТЫ СЧАСТЛИВ?

Нет, это все же он. Покачивается и фыркает примерно в моем направлении.

– Э-э…

– Патамушта, знаешь ли, Исусе Христе, сын-нок… – Папа смеется. Смехом безумного клоуна-убийцы, оказавшегося со мной в одной машине. – Я уж и не зн-наю, што делать. Не знаю, к-как… – И начинает плакать. Не плакать, рыдать. Боже, он еще пьянее, чем я думал.