Евгений Матонин - Сидней Рейли: Жизнь и приключения английского шпиона из Одессы

Вот Вам мое прелестное положение. Бывает хуже, но не часто.

Остаться здесь еще на 4 месяца для меня величайший ужас по многим причинам, из которых самая большая та, что за это время Вы можете уехать и что мы так с Вами можем разъехаться, что, пожалуй, никогда больше не увидимся.

Но я совершенно не вижу другого решения для себя. Вернуться сейчас нет никакой возможности. Из-за этих проклятых денег жизнь превратилась в полнейший кошмар; нужно попытаться с этим раз и навсегда покончить, благо на это есть кое-какие шансы. Я думаю и надеюсь, что Вы одобрите мое решение.

Если дело все-таки попадет в текущую сессию и я его выиграю или закончу миром на хороших условиях, то я, понятно, незамедлительно приеду. Если же я его проиграю (что почти что невероятно), то, считайте, что моя песенка спета. Слишком запутался. Ну, посмотрим — ведь все равно, судьбы не миновать».

Конечно, тратить ему приходилось немало: адвокаты стоили недешево и деньги на их услуги, как признавался Рейли, «улетали, как в открытую форточку». В Америке ему пришлось даже окончательно распродать остатки своей наполеоновской коллекции. Так что если он и прибеднялся перед Савинковым, то не слишком сильно.

В этой части письма обращает на себя внимание и строчка о том, что самым большим ужасом для Рейли было бы то, что Савинков за это время мог бы уехать, и они больше никогда не увидятся. Далее Рейли развивал эту мысль и открыто указывал Савинкову на опасность его возможной поездки в СССР.

«С величайшим нетерпением буду ждать Ваших сведений о приезде Serge [84] То есть о Сергее Павловском. и о Ваших планах после его приезда. Из того, что читаю здесь о сволочах, я вынес убеждение, что их положение сейчас крепче, чем было в начале года, и что время для каких-нибудь решительных действий еще не пришло. Поэтому я с очень тяжелым сердцем думаю о Ваших намерениях. Если у Serge есть действительно что-нибудь серьезное в смысле организации, так пусть попытаются смастерить хоть какую-нибудь средней величины ликвидацию. Это показало бы, насколько Ваша подготовка может быть рационально допустимой. Я отлично понимаю, что помимо всяких “рациональных” соображений есть еще и более важное душевное состояние “невмоготу больше” (нечто вроде “категорического императива”), и, верьте, что душевное состояние я давно уже с Вами разделяю, но, что касается Вас, страшно, чтобы сволочи получили лишний триумф». Впрочем, Рейли оговаривался: «Написав это, я вдруг почувствовал, что, сидя здесь, я даже бормотать не имею права…»

Тяжелые предчувствия на самом деле тревожили его — это потом подтверждала и Пепита. Рейли все-таки решил вернуться в Европу — до суда было еще много времени. Хотя и писал, что для этой поездки ему «нужно достать минимум 1200 долларов. Тогда у меня хватит на покупку туда и обратно на грузовые пароходы и на жизнь до середины октября. Рыщу с высунутым языком. Главный мотив — жажда повидаться с Вами…».

Деньги он нашел, и в начале июля они с Пепитой снова были во Франции. Успели как раз вовремя. 24 июля в Париж прибыл и посланец ЛД Федоров-Мухин. Начинались решающие переговоры о поездке Савинкова в Советский Союз, хотя Рейли все-таки не терял надежды уговорить его отказаться от этой затеи.

Когда Федоров привез в Москву согласие Савинкова приехать в СССР, но с условием, что за ним приедет Павловский, на Лубянке пришлось устраивать настоящий «мозговой штурм». Придумали следующее: вроде бы Павловский не выдержал бездействия, уехал на юг и там пытался ограбить почтовый вагон поезда с деньгами. Во время ограбления его якобы тяжело ранили в грудь и в пах, так что приехать в Париж он никак не может. Павловский под контролем сотрудником ОГПУ написал Савинкову соответствующее письмо.

Резиденту Савинкова в Вильно Ивану Фомичеву, прибывшему для очередной проверки, предъявили как «раненого» Павловского, так и «партизан» в горах Кавказа, с которыми полковник, по легенде, участвовал в нападении на поезд. Главаря этих партизан сыграл сотрудник КРО ОГПУ Ибрагим Абиссалов, служивший во время Первой мировой войны офицером знаменитой Кавказской туземной конной дивизии, известной еще как «Дикая дивизия». Запомним этого человека.

В ночь на 15 июля Федоров и Фомичев перешли границу с Польшей. 24 июля они были уже в Париже. Устроившись в отеле, Федоров и Фомичев сразу же отправились искать Савинкова. Нашли его в ресторане, где он ужинал вместе с Любовью Ефимовной. Они очень обрадовались приезду «гостей». Савинков поинтересовался, почему не приехал Павловский, и был, по словам Федорова, вполне удовлетворен, когда услышал рассказ о его «ранении во время экса».

В тот же вечер в кафе Федоров встретился с Рейли. Он тоже интересовался положением дел в России, состоянием здоровья Павловского и т. д. Пепита, которая, по ее словам, тоже была на этой встрече (Федоров о ней почему-то не упоминает), в своих мемуарах описывала ее так: «Тот, которого знал Савинков [Фомичев. — £. М.], был бледен, а его глаза тревожно бегали по комнате. Другой, Андрей Павлович [Федоров], холодно усмехался и не сводил глаз со своего товарища. Этот взгляд был жесток и проницателен. Картина эта напомнила мне игру кошки с мышью. Тот, которого знал Савинков, видимо, находился во власти панического страха: даже в безопасном, цивилизованном Париже он чувствовал, как щупальца ЧК сжимают его».

На следующий день на квартире Савинкова начались уже более конкретные переговоры. Прочитав письмо Павловского о том, что он ранен и что не может лично приехать за ним в Париж, он неожиданно задал вопрос Федорову — как его писал Павловский, сидя или лежа? Это еще раз подтверждало, что, несмотря на все неприятности, Савинков по-прежнему оставался, как он о себе говорил, «старой подпольной крысой». Но и в ОГПУ готовились основательно. Павловский играл роль раненого так, как надо, и писал письмо лежа.

Федоров докладывал, что Савинков «сейчас же сообщил, что едет со мной, но пока не знает, поедут ли Л. Е. и А. А. Дерентали… На другой день он сообщил, что едут все трое…». По версии жены Рейли, все обстояло иначе. Первой реакцией ее мужа, по ее утверждениям, были слова: «Не надо ехать». «Не верьте, это провокация», — говорил он каждый раз, когда спрашивали о его мнении.

«Госпожа Деренталь горячо приняла сторону московских эмиссаров и заявила, что немедленно едет в Россию, независимо от того, как поступят остальные, — отмечала Пепита в мемуарах. — Каждый вечер мы встречались и продолжали спорить. Эмиссары Павловского иногда присутствовали, иногда нет. Но порознь мы их никогда не видели. И каждый вечер был повторением прошлого: Сидней возражал, Савинков сомневался, Деренталь становился все более озабоченным, а его жена все более многословной. На лбу посланца Павловского выступали капли пота, губы его дрожали. Три недели Савинков обдумывал свое решение».