Элисабет Осбринк - 1947. Год, в который все началось

В номере, посвященном десятилетнему юбилею, «Дер вег» публикует большой репортаж с портретом верховного муфтия, который встречается с журналистами у себя дома, в «маленькой, изысканной вилле в фешенебельном предместье Каира Гелиополисе». Там же опубликовано письмо муфтия в редакцию, в виде факсимиле, с собственноручной подписью:

«Журнал „Дер вег“ выходит уже десятый год, что наполняет меня большим удовлетворением. На протяжении десяти лет вы без устали боролись за свободу, которая есть естественное право всех без исключения народов. „Дер вег“ всегда поддерживал арабов в их борьбе за свободу и в их справедливой борьбе против сил тьмы, которые, воплотившись в мировом еврействе, дерзнули отнять у палестинских арабов древнюю землю их предков и украсть их собственность. Уважаемые господа, я желаю вам и впредь с несокрушимой стойкостью продолжать борьбу за справедливость и надеюсь, что она увенчается успехом».

После вечерней молитвы перед Бирла-Хаусом люди собираются для духовного напутствия. Махатма Ганди опять говорит о продолжающейся катастрофе, о боли Индии, о ее разделе и о насилии над женщинами. Он часто говорит о женщинах, которых похищают и насилуют до смерти. Сегодня вечером речь идет о тех, что были в рабстве, но выжили, о тех, что вернулись домой без носа, без рук, с унизительными надписями на лбу и на теле. Мы должны принять их, снова и снова повторяет он в этот жаркий вечер 26 декабря:

«Это проблема не десятка и не двух десятков девушек. Их сотни, а то и тысячи. Никто в точности не знает. Где все эти девушки? Индусских и сикхских девушек похитили мусульмане. <���…> Я получил длинный список девушек, похищенных в Патиале. Некоторые из весьма состоятельных мусульманских семей. Когда их отыщут, им будет нетрудно вернуться к родителям. Что же до индусских девушек, то сомнительно, чтобы их снова приняли в семью. Это очень плохо. Если девушка потеряла родителей или мужа, это не ее вина. Тем не менее индусское общество смотрит на нее без всякого уважения. Но ошибка не ее, а наша. Даже если девушку силой заставили вступить в брак с мусульманином, даже если над нею совершили насилие, я бы все равно принял ее обратно с уважением. Я не хочу, чтобы хоть один индус или сикх считал, что если девушку похитили мусульмане, то ее более нельзя принять в индусское общество. Мы не должны ее ненавидеть. Мы должны проявить к ней сострадание и симпатию. <���…> Эти девушки невинны».

Симона опасается, что сегодня, 30 декабря, почерк у нее менее разборчивый, чем всегда. Ручка с красными чернилами, подарок Нельсона, сломалась, пишет коряво, но она не хочет писать другой ручкой, только этой, подарком медового месяца.

«Второй подарок, самый бесценный, серебряное кольцо, в целости и сохранности. Я не снимаю его ни на минуту. Люблю этот тайный знак, свидетельствующий, что я принадлежу тебе».

Любовь Симоны де Бовуар и Нельсона Альгрена продолжится — еще несколько поездок, письма, встречи. Но, поняв, что она никогда не оставит Жан-Поля Сартра, Нельсон прекращает роман. Некоторый контакт они поддерживают, хотя Симона вскоре съезжается с семнадцатью годами младшим Клодом Ланцманом, а Альгрен снова вступает в брак со своей первой женой. Узы сохраняются.

Только когда из печати выходит ее автобиография «В расцвете сил», Альгрен обрывает контакт, обиженный тем, чтó она написала о нем. Молчание меж ними продолжается вплоть до его смерти в мае 1981 года.

Через несколько лет, 14 апреля 1986 года, Симону де Бовуар хоронят на парижском кладбище Монпарнас, в той же могиле, что и Жан-Поля Сартра. На пальце у нее серебряное кольцо Нельсона Альгрена.

Рафаэль Лемкин.

Понимал ли он, что о нем надо помнить?

Понимал ли, что его забудут?

Он следит за судебным процессом по делу айнзацгрупп и одновременно ведет бумажную войну, добиваясь от стран — участниц ООН поддержки конвенции о геноциде. Прекрасный мир с прекрасным человечеством надо защитить от его же уродства.

Социально-экономические нападки на меньшинство, стремящиеся сделать невозможным само его существование, для Лемкина тоже форма геноцида. Но когда ООН наконец принимает Конвенцию о геноциде, туда включено физическое, биологическое уничтожение, но не культурное. Попытки ликвидировать группу людей путем насильственного переселения, создания гетто или принудительных работ тоже не учитываются. Как и запрет на использование собственного языка, принудительная ассимиляция такой группы или разрушение ее культурного наследия. Слишком много наций не желают учитывать эти критерии, слишком у многих есть слишком явные причины не объявлять подобные действия преступными.

Зато ООН придает очень важное значение работе Элеоноры Рузвельт, касающейся прав человека. Эти права связаны с каждым отдельным индивидом, и вкупе с Конвенцией по геноциду они обеспечат народам мира бóльшую защиту, нежели ранее. Но в конце концов документ о правах человека становится декларацией, то есть юридически ни к чему не обязывает.

Геноцид устроить легко, констатирует Рафаэль Лемкин, потому что, пока не становится слишком поздно, никто не верит, что такое возможно. Мир твердит свое «больше никогда». Но Лемкин знает историю геноцида, знает, что на самом деле логика гласит: «В следующий раз». Такое уже случилось и потому может случиться вновь.

Сейчас 1947 год. Лемкин еще не прочитал окончательную формулировку Конвенции о геноциде, которую в одиночку пробивает в ООН. Он не предполагает, что будет шесть раз номинирован на Нобелевскую премию мира, но так и не получит ее. Он ничего не знает о своей безвременной смерти, не знает, что умрет в Нью-Йорке, на автобусной остановке, больной от изнеможения, держа в руке портфель с наброском автобиографии. На его похороны придут семь человек. Ничего этого он не знает.

Рафаэль Лемкин знает только одно: если закон о преступлении, которому он дал определение, найдет применение, если убийство многих людей будет вызывать такое же возмущение, как убийство одного человека, то мир станет лучше. И он в печали набрасывает свой портрет:

«Превыше всего парит прекрасная душа, любящая человечество и оттого одинокая».

Время асимметрично. Оно движется от порядка к хаосу, и вспять его не повернешь. Стакан, что падает на пол и разбивается, снова стать целым не может. И не найти мгновения, которое более Сейчас, нежели какое-либо другое.

Пожалуй, я хочу собрать вовсе не год. Я собираю самое себя. Собираю не время, а себя и разбитую боль, которая все усиливается. Боль от насилия, стыд за насилие, боль от стыда.

В этом и заключается мое наследие — в моей работе? В этом моя главная задача — в собирании дождя, в собирании стыда? Грунтовые воды отравлены насилием.