Марта Петерсон - Вдова-шпионка. Как работа в ЦРУ привела меня из джунглей Лаоса в московскую тюрьму

Мне говорили, что все советские шоферы считают себя гонщиками. Наш надавил на газ, как только мы выехали из аэропорта, и сразу занял полосу обгона, или полосу для “Чаек”, на Ленинградском шоссе. Крайнюю левую полосу широких московских проспектов прозвали полосой для “Чаек”, потому что по ней частенько ездили блестящие черные лимузины, перевозившие по городу членов Коммунистической партии и правительственную элиту. “Чайкам” даровалось эксклюзивное право занимать левую полосу любой улицы и беспрепятственно проноситься на важные встречи. Освоившись с вождением в Москве, я стала время от времени занимать полосу для “Чаек”, чтобы объезжать пробки. Мой автомобильный номер говорил, что я американка, и это давало мне определенные преимущества, но при приближении советской правительственной машины с мигалкой я сразу уступала ей место. Мне вовсе не хотелось, чтобы однажды они проучили меня, врезавшись в мою машину из принципа. В тот первый вечер по полосе для “Чаек” мы очень быстро доехали до моей гостиницы.

Пока мы неслись по городу, я старалась не смотреть вперед, чтобы не опозориться и не закричать от страха при очередном рискованном обгоне. Явно победив в своей гонке, шофер остановил машину у гостиницы “Пекин” — Роб сказал, что там мне на несколько ночей забронировали номер. Угрюмый швейцар подошел к машине и забрал мой чемодан. Роб не стал заходить в гостиницу вместе со мной, а просто пожал мне руку и, махнув куда-то вправо, сказал, что до посольства можно дойти пешком. Дверца машины захлопнулась, и они устремились прочь. Такого приема я не ожидала. Я не получила ни приглашения на ужин, ни сухого пайка, ни рекомендаций по выбору ресторана. Ничего. Мне лишь сказали: “До свидания, Таня”.

Год спустя мы с подругой Мэри, которая также работала в посольстве, создали “Клуб М и М”, чтобы встречать незамужних женщин, прибывающих в Москву, и помогать им освоиться на новом месте. Мэри встретили точно так же, как и меня. Ее довезли до неуютной гостиницы, не пригласив на ужин и даже не попробовав скрасить ее первый вечер. Мы гордились тем, что созданный нашими силами отряд гостеприимства помог другим незамужним женщинам не столкнуться с таким же приемом.

Вслед за швейцаром я вошла в вестибюль гостиницы, одинокая и усомнившаяся в своем желании работать в Москве. Вестибюль гостиницы “Пекин” казался старым и был убого декорирован. На стенах висели большие картины в рамах, в отдалении стояло несколько кресел, но нигде я не увидела ничего китайского. Этническим был лишь китайский ресторан, располагавшийся сбоку от вестибюля, но я не могла ручаться за его аутентичность. Мне казалось странным оказаться в Москве в гостинице “Пекин”, учитывая, в каком плачевном состоянии пребывали советско-китайские отношения в середине семидесятых.

Меня без проблем зарегистрировали, после чего я, изнывая от усталости, направилась к единственному лифту, с трудом оторвав от пола свой чемодан. Привыкшая к западным лифтам самостоятельного пользования, я удивилась, увидев внутри мужчину с пустым взглядом, который вручную закрыл дверь и поднял рычаг до отказа наверх. Мне вспомнился нью-йоркский универмаг “Альтманс”, который я посещала в детстве, в пятидесятых годах. Там в роскошном лифте чудесно пахло духами, а одетый в безупречно подогнанную форму лифтер с удовольствием расписывал, какие сокровища таятся на каждом этаже универмага. Но я была не в “Альтмансе”. Пахло тушеной капустой. Равнодушный лифтер мягко остановил лифт на моем этаже, который он каким-то образом узнал сам, хотя я его не называла. Я решила, что меня поселили на этаж для иностранцев. Я поблагодарила лифтера по-русски, сказав “спасибо”, но не получила ответа.

Выйдя из лифта, я оказалась в небольшом фойе, где за деревянным столом сидела пожилая женщина. Она именовалась дежурной по этажу и контролировала все, что происходило на вверенной ей территории. У нее хранились ключи, к каждому из которых был приделан огромный брелок, чтобы у гостей не возникало желания выносить их за пределы гостиницы. Распоряжаясь ключами, дежурная по этажу всегда знала, в номерах ли гости, но я подозревала, что эта информация использовалась не для того, чтобы обеспечивать уборку.

Мне было тревожно сознавать, что агенты КГБ могли по собственному желанию войти ко мне в номер и провести обыск. Словно чтобы доказать это, на следующий день в мое отсутствие они перерыли мой чемодан. Я поняла, что чемодан вскрывали, увидев, что вещи лежат не так аккуратно, как я их сложила. Во время подготовки мне сказали ожидать подобного, а потому не оставлять в гостиничном номере или квартире ничего, что могло бы выдать мои связи с ЦРУ. Поняв, что ко мне в номер заходили, я получила доказательства того, что уже знала. Сотрудники КГБ полностью контролировали мое окружение, а это значило, что за мной постоянно будут наблюдать.

Я улыбнулась дежурной по этажу, когда она протянула мне ключ и показала направо по коридору. Опять не получив ответа на свою благодарность, я понесла чемодан в номер. Открыв дверь, я нащупала выключатель. В маленькой прихожей и комнате зажглись тусклые потолочные лампы. Я поставила чемодан на пол.

Номер был обставлен скудно. Две односпальные кровати, тумбочка с телефоном без диска и лампой, большой телевизор на маленьком столике, никакого пульта дистанционного управления. Встроенного шкафа не было, но у стены стоял большой гардероб с мутным зеркалом на внутренней поверхности правой створки, тремя вешалками и двумя ящиками внизу. У окна, занавешенного тяжелыми пыльными шторами, располагалось жуткое кресло, сделанное еще в пятидесятых, а на полу лежал выцветший восточный ковер. Высокие потолки были украшены лепниной. Пахло затхлостью и дымом русских сигарет. Высокие окна выходили на кирпичную стену, что было свидетельством советской паранойи — иностранцам не стоило ничего видеть из окон своих номеров. В белой, как в больнице, ванной комнате стоял унитаз, поперек сиденья которого была натянута бумажная лента, сообщавшая, что он подвергнут санитарной обработке. Рядом лежала вощеная туалетная бумага. На изогнутой в форме буквы S трубе висело жесткое полотенце — эта труба горячей воды выполняла также функцию полотенцесушителя. Из благ цивилизации в этом номере я смогла насладиться лишь горячей ванной и теплым полотенцем. Но на ночь это было вполне приемлемо.

Тусклый потолочный свет придавал комнате сходство с номером дешевого мотеля. Я включила прикроватную лампу, которая не сильно изменила ситуацию. Читать при таком свете было тяжело. Снаружи было темно, внутри — полутемно. Я начинала постигать суровую и одинокую реальность Москвы.