Лара Прескотт - Секреты, которые мы храним. Три женщины, изменившие судьбу «Доктора Живаго»

У лимонного мороженого был вкус лета, и я сказала себе, что надо перестать заниматься самобичеванием. Я передумала возвращаться в отель и решила сходить на площадь Ла Скала, чтобы посмотреть на памятник Леонардо да Винчи.

Площадь была ярко освещена. Несколько рабочих развешивали белые новогодние гирлянды на стоящих вокруг памятника деревьях. Мужчина в коричневом комбинезоне поддерживал одной рукой лестницу, а в другой держал зажжённую сигарету. Стоявший на лестнице мужчина пытался распутать узел на гирлянде. Еще один стоявший на земле рабочий пытался подсказать, как лучше распутать злополучный узел.

На бетонной скамейке у памятника сидела пара средних лет. Лица мужчины и женщины были напряженными, так что со стороны было сложно сказать, как складываются их отношения, – поцелуются они через секунду или же начнут ругаться.

Я подумала об Ирине и о том, что нам с ней не суждено жить так, как живет эта пара, которая спокойно может на людях целоваться или ругаться. Это осознание пришло ко мне как весть о чьей-то скоропостижной смерти, и я поняла, что мне надо прекратить с ней все отношения и начинать скорбеть о том, что могло бы между нами быть, но так никогда и не случилось.

Я вышла к проезжей части и поймала такси.

– Signora, si sente bene? – спросил меня водитель, когда мы подъехали к отелю. Я заснула, и его голос разбудил меня. Он задал вопрос настолько нежным тоном, что я чуть было ни прослезилась. Вид у водителя был крайне участливым и озабоченным. Он протянул мне руку, чтобы помочь выйти из машины.

– Starai bene, – произнес он, – starai bene.

Я на мгновение подумала о том, не пригласить ли этого слишком рано лысеющего молодого человека, от которого пахло ментолом жвачки, к себе в номер. У меня не было никакого желания с ним спать, но я была готова это сделать, если он будет повторять, что у меня все будет хорошо («Starai bene») до тех пор, пока я не засну. Но я его не позвала, а поднялась в свой номер и, не снимая помятого платья, упала на застеленную покрывалом кровать.

На следующее утро после двух таблеток Alka-Seltzer и заказа завтрака в номер я вынула книгу «Доктор Живаго» из сейфа. Перед тем как положить роман в чемодан, я открыла и полистала книгу. Неожиданно из нее выпала визитная карточка, на которой не было имени, а только название химчистки и адрес: «Sara’s dry cleaners, 2010 Р-стрит, Вашингтон, округ Колумбия». Я знала тот дом из желтого кирпича с вывеской с ярко-синим рукописным шрифтом на белом фоне. Это здание находилось недалеко от дома Даллеса. Я согнула визитку пополам и положила в свой серебряный портсигар.

Мне надо был слетать по работе в Лондон и переговорить с одним человеком по поводу книги. Мой рейс вылетал в одиннадцать утра. Я попросил стюардессу повесить мой пиджак и принести виски. Со льдом, так как дело было все-таки до обеда. Стюардессе Кит шла пилотка и сине-белая форма с белыми перчатками авиакомпании Pan Am. Она была вполне симпатичной и могла бы занять второе или третье место в конкурсе красоты где-нибудь на Среднем Западе.

– Пожалуйста, мистер Фредерикс, – сказала она, передавая мне виски, и подмигнула.

Я называл себя разными именами, которые придумывал сам или которые мне давали другие. Родители назвали меня – Теодор Хелмс III. В начальной школе все звали меня Тедди, в старших классах – Тед, но в колледже я снова вернулся к имени Тедди.

Для Кит и всех остальных, кто в ближайшие два дня спросит, как меня зовут, я – Харрисон Фредерикс. Для своих друзей – Гарри. Мне двадцать семь лет, и я родился в Вэлли-Стрим, штат Нью-Йорк. Харрисон Эдвин Фредерикс работает аналитиком в Grumman Aerospace Corp. и (представьте себе) ужасно не любит летать. Если вы каким-то непонятным мне образом проверите содержимое его карманов, то обнаружите в них счет с бензоколонки Texaco, расположенный в семи километрах от его дома, открытую упаковку Juicy Fruit и платок с вышитой на нем монограммой его ФИО – HEF.

Я положил свой атташе-кейс на пустое соседнее кресло. Он был изготовлен на заказ во Флоренции, обтянут кожей каштанового цвета и закрывался на один медный замок. Отец подарил мне его, когда я окончил Джорджтаунский университет, спустя ровно двадцать два года с тех пор, как его окончил отец. Он передал мне атташе-кейс после тихого ужина вместе с матерью в клубе, членом которого являлся, и сказал, что хотел бы, чтобы я в будущем ходил с ним в Сенат, Верховный суд или адвокатскую контору, название которой совпадало бы с фамилией, которую носила наша семья. Тогда отец еще не знал, что на втором курсе я поменял специализацию. Я перестал изучать право и начал учиться на кафедре славянских языков.

Летом после первого курса я совершенно четко осознал, что не хочу работать в адвокатской фирме отца. Проблема заключалась в том, что я не знал, чем хочу заниматься. Я чувствовал себя совершенно потерянным. После трагической гибели брата я впал в глубокую депрессию. Я чувствовал себя так, будто надо мной нависла туча, словно человек, вышедший на пляж загорать и попавший в тень от облака. Я перестал выходить из дома и потерял аппетит. Я весил, как в выпускном классе школы, и цвет моего лица стал таким же серым, как тротуар. Выйти из этого пике мне помогли не родители или доктор, которому они убеждали меня рассказать о своих проблемах. Тогда мне помог роман «Братья Карамазовы», а потом «Преступление и наказание», «Идиот», а после этого и все остальные произведения, которые вышли из-под пера этого писателя. Мне казалось, что Достоевский бросил мне, стоящему в тумане, веревку и начал тянуть. Я прочитал его мысль о том, что русские, с одной стороны, не верят в апокалипсис, а с другой – не являются нигилистами, и подумал: «Да! Вот оно!» После этого я пришел к убеждению (как убеждаться могут лишь молодые люди), что в глубине души являюсь русским.

Я начал изучать творчество великих русских писателей.

После Достоевского прочитал Толстого, Гоголя, Пушкина и Чехова. Закончив чтение признанных писателей, я обратился к изучению тех, чье творчество не одобряли официальные власти: Осипа Мандельштама, Марины Цветаевой и Михаила Булгакова. С началом учебного года я вернулся в вуз, ощущая, что туман, хотя не окончательно, но все же постепенно рассеивается.

И вот спустя шесть лет в моем атташе-кейсе лежали вовсе не рабочие записки и правовые документы, а главный источник моего беспокойства – мой собственный незаконченный роман.

Я сделал глоток виски и протянул руку к атташе-кейсу, но достал из него не черновой вариант своего романа, а книгу Джека Керуака «В дороге». Говорили, что этот роман Керуак написал за три недели на едином «свитке» бумаги под воздействием бензедрина [16] Роман действительно был написан на едином свитке. Керуак и правда был наркоманом и алкоголиком, что сильно отразилось на качестве его последующих произведений. . Возможно, мне стоило перенять его опыт и начать писать под воздействием и на свитке. Я открыл роман, прочитал несколько первых предложений и закрыл. Выпил виски и заснул.