Лара Прескотт - Секреты, которые мы храним. Три женщины, изменившие судьбу «Доктора Живаго»

– Ты даже меня не спросил? А что, если я не захочу эмигрировать?

– Не захочешь?

– Ты со мной даже не посоветовался.

– Я еще не отправил это письмо.

– Ты не ответил на мой вопрос.

– Я не смогу уехать без тебя. Пусть уж лучше меня сошлют в лагеря.

– А что станет с моей семьей? Ты об этом подумал?

Он ответил, что мы что-нибудь придумаем. Я не знала, что он уже обсудил этот вопрос со своей женой. Он спросил ее о том, поедет ли она с ним в эмиграцию, и та ответила, что никогда не уедет из России. Она сказала, что Боря может уезжать, но они с сыном останутся в СССР и отрекутся от него после того, как тот уедет.

На следующий день он сообщил мне, что порвал свое письмо в Кремль.

– Как я могу жить в другом городе, смотреть в окно и не видеть моих берез? – сказал он.

Борис решил, что не допустит того, чтобы его выдворили из страны.

Я понимала, что он никогда не эмигрирует. Он не смог бы прожить без России. Он бы никогда не смог оставить эти леса, снег, сорок, белок и свои прогулки. Он не пережил бы расставания со своей дачей, садом и привычным образом жизни. Он бы скорее умер предателем в России, чем свободным человеком на Западе.

Боре запретили получать почту, отрезав его связь с миром, однако вскоре адресованные ему письма стали появляться у меня под дверью. Некоторые письма были в конвертах с почтовым гашением, некоторые – без него, на некоторых стоял обратный адрес, а на некоторых нет. Каждое утро мы с Ирой собирали пачки писем и заворачивали их в оберточную бумагу. Потом на электричке ехали в Переделкино, где в маленьком доме нас ждал Боря. Я превратилась в его почтальона.

Ему написали Альберт Камю, Джон Стейнбек и премьер-министр Неру.

Он получил письма от студентов из Парижа, художника из Марокко, солдата с Кубы, домохозяйки из Торонто. Он открывал каждый конверт, и его лицо светлело.

Одно из самых интересных писем пришло от молодого человека из Оклахомы. Этот молодой человек писал о том, что недавно расстался с любимой и как роман «Доктор Живаго» тронул его сердце. Адрес на конверте был написан следующим образом: «Борису Пастернаку, Россия, где-то под Москвой».

Боря лично отвечал на все полученные письма летящим, изящным почерком, исписывая десятки страниц фиолетовыми чернилами. Он писал, пока не начинали болеть рука и спина, и отказывался от помощи. Он не хотел, чтобы кто-то другой писал под его диктовку.

– Я хочу прикоснуться к ним рукой, – объяснял он.

Но были и те письма, на которые он не отвечал. Это были письма от тех, кто ненавидел его и поддерживал политику государства. Несмотря на то, что Боря отказался от Нобелевской премии, в стране были те, кто хотел, чтобы витающий в облаках опустился на землю. Эти люди хотели поставить Борю на колени, хотели, чтобы он склонил свою голову. Он не собирался этого делать, но и не хотел вступать в дискуссию с такими людьми. Для меня, а также многих наблюдавших за его бездействием со стороны, его поведение могло бы показаться проявлением слабости.

Если Борис решил ничего не предпринимать, то я не собиралась сидеть, сложа руки.

Я встретилась с Григорием Хесиным [29] Григорий Хесин (1899–1983) – деятель культуры. Был заведующим финсектором горкома писателей в Ленинграде, директором Ленинградского отделения Управления по охране авторских прав, потом директором Литфонда СССР, затем начальником Всесоюзного управления по охране авторских прав. Арестован в 1950 г., несколько лет провел в заключении. После освобождения работал во Всесоюзном управлении по охране авторских прав. , которого знала еще со времен работы в «Новом мире».

Он вполуха выслушал то, что я хотела ему сказать, и, когда я закончила, ответил, что ничем не может мне помочь.

– Борис Леонидович не является членом Союза писателей, поэтому эта организация не несет перед ним никаких обязательств и не может защищать его права, какими бы они ни были.

Я вышла из его кабинета и тут же столкнулась с человеком, который предложил мне выход из ситуации.

Этим человеком был некий Исидор Грингольц, которого я пару раз видела на чтениях Бориса. Это был презентабельного вида молодой человек в европейском костюме, со светлыми волнистыми волосами. Он говорил мне, что сделает все, чтобы помочь Борису, а я, даже не знаю почему, кивала каждому его слову.

Мы пошли ко мне домой, где и приступили к разработке плана действий. После нескольких часов споров с участием Иры и Мити Исидор сказал нам, что единственная надежда Бориса – это письмо-прошение к Хрущеву с просьбой простить его и не высылать из страны. Я колебалась, потому что понимала, что мне будет сложно убедить Борю подписать такое письмо, которое к тому же составил незнакомый ему человек. Но Исидор говорил очень убедительно, и в конце концов я поняла, что другого выхода у меня просто нет.

Исидор сам написал первый вариант письма, а я отредактировала текст, чтобы он больше походил на Борин, после чего отвезла это письмо в Переделкино. Борю настолько измотало все то, что произошло с ним в последнее время, что когда Ира спросила, подпишет ли он письмо, то у него не было сил повысить на нее голос, и он взял ручку.

– Пусть все это поскорее закончится, – сказал он.

Боря сделал несколько мелких исправлений и в записке мне написал: «Оля, пусть текст остается таким, как есть. Напиши только, что я родился не в Советском Союзе, а в России». Ира рассказывала, что его рука тряслась, когда в конце он вставил одну фразу: «Положа руку на сердце, я кое-что сделал для советской литературы и могу еще быть ей полезен».

На следующий день Ира вместе со школьной подругой отвезли письмо в ЦК на Старую площадь. Стоявший у входа охранник, не вынимая сигарету изо рта, остановил их и спросил, по какому они вопросу.

– У нас письмо к Хрущеву, – ответила Ира.

Охранник рассмеялся, чуть не выронив сигарету изо рта.

– От кого? От тебя?

– От Пастернака.

Охранник перестал смеяться.

Через два дня позвонил Поликарпов и сказал, что Хрущев получил Борино письмо и вызывает его для личной беседы.

– Немедленно одевайтесь и выходите на улицу. Мы с вами поедем к витающему в облаках.

Спустя десять минут у моего подъезда остановился черный ЗИЛ. Я была уже одета, но не торопилась выходить. Я выждала ровно пятнадцать минут и только потом спустилась.

Увидев меня, Поликарпов вышел из машины. На нем было длинное черное пальто до пят, сшитое из иностранной, тяжелой и качественной ткани.

– Вы заставили меня ждать, – с недовольством сказал он.

Я не стала извиняться. Я чувствовала себя в равной степени храброй и злой. Поликарпов сел рядом с водителем, не отрывавшим взгляда от дороги, а я сзади. Машина понеслась по разделительной полосе, что делали только автомобили высокопоставленных чиновников. – Что еще вы от него хотите? – спросила я.