Ольга Лодыженская - Ровесницы трудного века: Страницы семейной хроники

И пошла у нас складчина. Магазины закрыты, праздник, а надо подарки сделать ребятам – мальчик и девочка, восемь и шесть лет. Игрушки пусть сами выбирают, из елочных украшений, а хотелось подарить что-нибудь посущественнее. У Таши оказалось несколько аршин бельевого материала, нансука. У мамы отрез на блузку, девочке платьице выйдет. Я вспомнила, что у меня остался кусок темно-красной байки от кофточки, которую мне недавно сшили. Тоже что-нибудь выйдет. И Мария Евграфовна, услышав о наших хлопотах, принесла совсем еще хорошую бывшую Сережину курточку для мальчика. <���…>

Когда появилась наша Ануся, как звали ее в институте, и я увидела ее лицо, благообразное, милое и румяное, мне так живо вспомнилось, как я в самый первый день своего приезда в институт попала в лазарет. Я была так задавлена и ошеломлена институтской казенщиной, так одиноко и холодно себя чувствовала, что первое ласковое обращение запомнилось на всю жизнь. И хотя вскоре она выдала меня, рассказав надзирательнице и врачу о моем наивно доверенном ей желании побыть в лазарете подольше, я все же продолжала хорошо к ней относиться, хотя в тот момент огорчилась и решила, что верить никому нельзя.

Ребята сначала стеснялись, но елка им очень нравилась, и они потом разыгрались. Мама напекла пирожков с вареньем и сварила какао, но больше всего им понравилось, когда Таша спросила:

– А кто мне скажет, какая самая красивая вещичка на елке?

Начались обсуждения и споры, взрослые тоже принимали в этом участие. Удачно, что мальчику и девочке игрушки нравились разные. И Ташины ножницы несколько раз срезали украшения, вызывая восхищение ребят. А под конец девочка заявила:

– А почему бабушке не срезали звездочку? Ведь она сказала, что ей больше всего нравится звездочка.

И под общий смех и возмущение бабушки последней вручили звездочку. <���…>

Сергей Иванович появился на рабфаке до конца студенческих каникул. Мы сразу весело улыбнулись друг другу. И опять начались ежедневные деловые встречи. Опять быстрые взгляды, говорящие совсем не то, что произносили губы. Однажды рабочий день близился к концу, а Сергей Иванович ни разу не входил в библиотеку. Я не вытерпела, придумала срочный вопрос к Горностаеву и, убедившись, что его нет в учебной части, пошла искать в кабинет литературы и русского языка. Они сидели вдвоем с Сергеем Ивановичем и сосредоточенно работали, видно, составляли план учебных занятий.

– Можно вас потревожить, Николай Пахомович? – обратилась я к Горностаеву. – Я всюду вас искала.

Полный и добродушный Горностаев усмехнулся:

– Очень приятно, что и вы меня ищете. Обычно меня ищет Сергей Иванович, и преимущественно в библиотеке. – Я сделала вид, что не поняла намека, и заговорила о деле.

К концу занятий в библиотеку зашел Сергей Иванович и попросил разрешения проводить меня домой. Когда он увидел, как я близко живу, был разочарован, и мы походили некоторое время по шумному Даеву переулку. Сретенка и сейчас узкая улица, а тогда казалась еще уже от трамвайных рельсов и ломовики объезжали ее переулками. Под грохот колес по выбоинам мостовой, помню, мы говорили об Анри де Ренье. В то время издательство Academia выпустило в переводе почти все его сочинения, они были очень изящно оформлены, в белых переплетах, с суперобложкой. Мне нравился изысканный слог Ренье, а Сергей Иванович просто восхищался им. На другой день он принес мне в библиотеку томик Ренье. Я, конечно, начала читать его при первой же возможности и заметила, что в тексте слегка обведены карандашом некоторые любовные сцены и объяснения в любви героев.

Прогулки по Даеву переулку повторялись каждый день, позже мы стали выходить Уланским переулком на Мясницкую и бродить по ней. На теперешней улице Кирова тогда находился магазин, в больших витринах которого была выставлена электротехника. Однажды, проходя мимо этого магазина, Сергей Иванович заметил:

– Терпеть не могу техники: все эти шайбочки и винтики наводят на меня уныние, и мне становится очень холодно. Собственно, холодно мне бывает часто, вот от этой массы народа мне тоже холодно. – Людей по улице проходило много, но я как-то этого не замечала. Я уже тогда чувствовала в нем душевную подавленность, но это был период нашей влюбленности, и она проявлялась в нем редко. Мы много говорили о литературе, о поэзии. Он знал много стихов, особенно любил Гумилева, Блока, Ахматову, Кузмина, говорил, что сам пишет немного стихи.

На другой день с утра он принес листочек бумаги и подал его мне с серьезным лицом. Я сначала подумала, что это очередная заявка на книги, но увидела, что это стихотворение, посвященное мне.

– Читайте без меня, – сказал он и ушел. <���…>

Стихотворение мне очень понравилось, я почувствовала в нем признание, но не такого признания ждала я от него. Там были слова: «И наши души пусты, пусты, И кажется, что не поймешь, Где правда истинного чувства, Где эстетическая ложь», я поняла их как сомнения в собственных чувствах. Он сам не понимает, настоящее это или «эстетическая ложь». Мне сделалось очень грустно. Эту ночь я, конечно, не спала и решила: я люблю его, пусть с его стороны это не настоящее, пусть увлечение, но я его люблю и так ему и отвечу. Наутро я тоже отдала ему листочек. На нем тоже было написано стихотворение, в котором были строки: «Так отчего, не зная чувства, боится он красивой лжи?» <���…>

Этот день выдался очень напряженный. Бывает так, что все дела концентрируются сразу в одно время. И народу было много, и вызывали к директору, и Горностаев приходил. Раза два у самой двери возникало грустное лицо Сергея Ивановича. Почему грустное? Когда я запирала библиотеку, конечно, он стоял рядом со мной.

– Так значит, красивая ложь? – спросил он, едва мы вышли из двери.

– Наши души пусты, пусты, – ответила я.

– Я писал о вас, – быстро сказал он.

– А я о вас, – также проговорила я.

– Правда? – воскликнул он и схватил меня за руку. Я пожала его руку и выхватила свою – кругом нас были студенты. Некоторые прощались со мной, просили отложить какую-то книгу.

Мы вырвались из толпы студентов и пошли буквально куда глаза глядят. Иногда кто-нибудь из нас говорил: «Свернем сюда». Мы поворачивали то направо, то налево, но больше шли прямо. Два раза я заметила, что мы шли по Пречистенскому бульвару, теперь Гоголевскому. Стоял февраль, день был не морозный, снег падал крупными хлопьями. Я чувствовала его руку, бережно поддерживающую меня, рядом были его глаза, синие и добрые. Брови и ресницы опушены снегом. Снег всюду, всюду. На каком-то из милых московских бульваров я очнулась.

– А сколько сейчас времени? Наверно, мама и сестра волнуются.

Я обычно забегала пообедать, если вечером нужно было работать. Но расставаться не хотелось, его рука крепко держала меня. Я придумала зайти домой ненадолго и сказать, что я иду в театр, таким образом, еще часа четыре мы могли быть вместе. Когда я вышла из дома, он ждал меня у самой двери. Мы пошли на Сретенку. На углу извозчик услужливо распахнул полость у санок: