Юрий Поляков - Селфи с музой. Рассказы о писательстве

Все эти подробности я привожу исключительно для того, чтобы читателю стало понятнее, какими туманными и извилистыми тропами бредёт писательское воображение от первообраза к конечному результату. Итак, я сел за «Грибного царя», задуманного, разумеется, как рассказ. О том, что рассказ превратился в повесть, а повесть распространилась в роман, читатель и сам уже догадался. Поначалу я ставил перед собой задачу от противного – хотел написать историю не безответственного эскейпера, но русского пассионария, в данном случае советского офицера, победившего жестокое, абсурдное, безнравственное время, одолевшего эпоху первичного накопления, сделавшегося успешным и богатым. Конечно же, как выкормыша великой русской литературы меня прежде всего интересовала нравственная цена вопроса, а именно: чем приходится платить в наше неправедное время за преуспеяние? Не мной замечено: материальное обогащение часто ведёт к душевному оскудению.

Кстати, гриб, не создающий жизненно важный хлорофилл, а забирающий его у других растений, показался мне довольно удачным социальным символом, отражающим взаимоотношения тонкого слоя богатых стоящей обделённых и обобранных. И я решил созорничать: всем своим персонажам я дал грибные фамилии. Да, да… А разве вы не встречали в лесу неприличный по форме и несъедобный по содержанию гриб, называющийся весёлка? Называется он так потому, что с древних пор селяне и селянки, обнаружив его, разражались игривым смехом. Да и фамилию главного героя Свирельникова я образовал не от свирели, а от свирельника – так в иных областях называют гриб-трутовик. Первоначально даже трёх наших президентов я переиначил по-грибному: Грибачёв, Подъеломников и Паутинников. Но потом старинный товарищ Геннадий Игнатов, который первым читал мои рукописи, начиная со «Ста дней…», убедил меня, что я вроде бы как испугался назвать властителей их настоящими именами и проявил малодушие. Тогда я проявил многодушие, вернул политикам их природные фамилии и, кажется, зря…

Но каково же было моё изумление, когда по мере написания романа меня помимо воли всё глубже и очевиднее стала затягивать всё та же история мужчины, убегающего из семьи в «сначальную» жизнь. Да, теперь он убежал, извините, с концом. Но при этом унёс с собой в новую участь все свои комплексы, проблемы и заморочки, как увозят из старой квартирки в новёхонький пентхаус родных тараканов. Возмущённый таким навязчивым однотемьем, я даже на некоторое время отложил рукопись в сторону, точнее, забил файл. Но потом, поразмыслив, понял: если подсознание упорно возвращает меня всё к той же нравственной коллизии, значит, так надо. Значит, я ещё сам что-то не понял и в чём-то не разобрался, а следовательно, не объяснил это «что-то» моим читателям. Ведь подсознание зря ничего не делает в отличие от сознания. И я решил: раз такое дело, надо расслабиться, как в известном анекдоте, и получать удовольствие. Судя по тому, что, выйдя в свет, «Грибной царь» стал бестселлером, заняв первые строчки в рейтингах, удовольствие получил не только я один.

Осталось добавить, что по «Грибному царю» режиссёр Михаил Мамедов снял 6-серийный телевизионный фильм с Александром Галибиным в роли Свирельникова. Роман неоднократно инсценирован, но об этом подробнее далее – в эссе «Драмы прозаика».

Вот так и сложилась трилогия, которую я назвал «Треугольная жизнь». Почему? Тут все ясно: треугольник – самая, наверное, распространённая фигура в геометрии любви. Надеюсь, теперь я и в самом деле закрыл тему. Во всяком случае, для себя самого. Хотя кто знает… Гарантий дать не могу. Да и вообще, автор не отвечает за свои слова, слова отвечают за автора…

2006,2019

Наверное, читателям интересно, из какого жизненного сора «растут, не ведая стыда», не только стихи, но и романы. Мне, кстати, тоже интересно. И будучи по образованию литературоведом, даже остепенённым, я иногда с интересом наблюдаю за собой – писателем, пытаясь найти закономерности в том странном созидательном хаосе, который именуется творчеством. Наверное, также и врач наблюдает себя, собственную болезнь – от первых невнятных симптомов до выздоровления или же, увы, до летального исхода… Собственно, это эссе является попыткой проникнуть по ту сторону вдохновения, разобраться в тех разных по своей природе составляющих, которые в огне вдохновения спекаются, превращаясь в уникальный сплав нового произведения искусства. Или не превращаясь…

Начну, как говорили совсем уж древние греки, от яйца Леды.

Давным-давно, в середине 70-х, я задумал написать рассказ или повесть (как пойдёт) про пионерский лагерь, точнее, про пылкую любовь, охватившую двух юных вожатых, разумеется, разнополых: я, знаете ли, традиционалист. Мне грезились довольно смелые телесные сцены – так сказать, наш, советский ответ «Тёмным аллеям» Бунина. (Впоследствии эти намерения осуществились в повести «Апофегей», и меня едва не объявили отцом новой советской эротики.) Материала для такого сочинения имелось у меня более чем достаточно. Нет, я вовсе не о плотском опыте. Всё моё летнее детство прошло в простеньком пионерском лагере, принадлежавшем на паях макаронной фабрике и маргариновому заводу, где работала вмайонезном цехе моя мама Лидия Ильинична. Наша ребячья здравница располагалась близ станции Востряково Павелецкой железной дороги, километрах в пяти от речки Рожайки, куда мы раз в смену отправлялись воднодневный поход – к плотине, которая тогда казалась мне чуть ниже Братской ГЭС. Уже в зрелые годы я заехал туда и с удивлением обнаружил низенькую запруду, этакую Ниагару для лилипутов.

Благословенное время! От организованного досуга и всепроникающего коллективизма я убегал на край футбольного поля к зарослям дикого шиповника, вынимал из душистых цветков золотисто-зелёных бронзовок и потом дарил их восхищённым девочкам в качестве живых брошек. Или же скрывался в библиотеке, где глотал всё подряд, но в основном приключения и фантастику. Переполненная прочитанным моя черепная коробка временами казалась мне головой профессора Доуэля, живущей отдельно от тела. Впрочем, ребёнком я был общественным и вскоре возвращался к друзьям, соскучившись по коллективу.

Как у всех ребят, у меня было лагерное прозвище – Шаляпин. Нет, я не пел, музыкальным слухом природа меня не одарила, но как-то во время одного из жарких споров, которые велись в палате перед сном по любому поводу, я заявил, что самый лучший певец в мире – Шаляпин. Мой оппонент отстаивал Лемешева, в ту пору ещё живого и чрезвычайно популярного. Кто-то робко заступался за Козловского. Исход спора решила дуэль на подушках, когда пух летит во все стороны, и я, помнится, победил, став навсегда для друзей Шаляпиным. В тот лагерь я ездил много лет, с первого по девятый класс, и прилипшая ко мне кличка бережно передавалась из смены в смену.