Юлий Марголин - Путешествие в страну зэ-ка (Полныӣ текст)

Мы облеклись в серые халаты, сшитые собственными силами для защиты от пыли, и начали с того, что починили крышу, через которую капало на наши книги.

В первые дни заходили к нам политком и начальник госпиталя - посмотреть, чем мы занимаемся. Убедившись, что ничего подозрительного нет, и одолжив несколько старых английских иллюстрированных журналов, они оставили нас в покое. Зашел военный врач средних лет - с просьбой дать ему что-нибудь Шолома Аша. Сам он еврей и знает о существовании известного еврейского романиста Шолома Аша, но в Советском Союзе нет возможности достать его произведения. Этот добросовестный ценитель еврейской литературы не хотел умереть, не прочитав хотя бы одной вещи Шолома Аша. Мы посочувствовали ему, но помочь не могли.

Мы ушли с головой в книжные раскопки. Мы пробивали шахты, взрывали горы, тонули в книгах, прокладывали грудью дорогу вперед. Все книги исследовались по отдельности и в сомнительных случаях поступали ко мне на рассмотрение. Там были схоластика и древняя философия, превосходная коллекция греческих классиков в латинских переводах. Аристотель на немецком языке и польская литература 17 и 18 столетий. Русских книг не было, но среди тысяч томов католической и протестантской теологии отыскались "Капитал" Маркса, книги Энгельса и комплекты советского "Безбожника". Через месяц мы докопались до пола в первой зале. Это событие было отпраздновано достойным образом.

Раскопки иногда приводили к неожиданным результатам. В дальнем углу последней комнаты мы нашли 300 томов детективных повестей и всего Джека Лондона. Клерики Семинарии нуждались, очевидно, временами в передышке. Зато, не без волнения, я обнаружил действительные сокровища: incunabula, первопечатные книги. Я держал в руках огромный фолиант, напечатанный в 2 ряда, с красными заставками и виньетками, в переплете из деревянных досок, обшитых в полуистлевшую свиную кожу и скрепленных металлическим замком. Это был только требник латинский, с датой 1493 года, полный мелкой вязи полуистертых надписей и посвящений. Не менее важны были массивные белорусские библии, изданные на рубеже 18 и 19 веков, еще до того, как царская политика положила конец печатанию белорусских книг.

О ходе работ я сообщал в ОБЛОНО и готовился к приему визитеров из Белорусской Академии Наук. Каждые несколько дней забегал к нам начальник пинского ОБЛЛИТа, он же и цензор - белобрысый латыш, которого интересовала антисоветская литература. Для него мы поставили большой ящик и бросали туда все, что могло ему пригодиться: антисемитскую литературу, которая была представлена с исключительной полнотой, как полагается будущим пастырям душ. Материалы о преследовании католического духовенства в советской России, антисоветские памфлеты, на которые начальник ОБЛЛИТа набрасывался, как гимназист пятого класса на порнографические открытки. С изумлением и огорченным видом он рассматривал брошюры (явный перевод с немецкого), где вожди Советского Союза были нарисованы с еврейскими носами и чертами лица и под каждой картинкой была подпись в стихах в стиле Штрайхера и Геббельса. Начальник ОБЛЛИТа никогда не видал таких вещей, он краснел, озирался и воровато совал несколько книжек в портфель. "Запишите на меня! - бормотал он. - Да смотрите, никому не показывайте, никого сюда не пускайте!"

Шли месяцы, немцы готовили захват Норвегии, Советский Союз помогал им чем мог. На городских бойнях в Пинске 300 евреев заготовляли мясо для немцев. Транспорты мяса, зерна и всякого продовольствия ежедневно шли через Пинск на немецкую границу. По городу были расклеены объявления по-русски и немецки - комиссии по эвакуации немцев из советской зоны в немецкую. Немецкие колонисты покинули Волынь. Уезжая, они грозили, что скоро вернутся и перережут всех евреев (обещание, которое было ими выполнено). А я сидел на лестнице под потолком среди книжных полок и перелистывал то монографию Честертона о Фоме Аквинате, то реликвии польской старины времен Яна Собесского и Владислава IV.

По вечерам я ужинал у старушки матери. Ровно в 7 часов в тесной комнатке с допотопной мебелью, где тикали на стене те самые часы, которые тикали и мелодично вызванивали время, когда ждали моего рождения в маленьком домике в глубине заросшего травой пинского двора, мы садились к столу и слушали последние новости - из Иерусалима. Иногда нам сообщали, что в Тель-Авиве утром шел дождь или что столько-то миллионов ящиков цитрусов ушло за границу - и эти скупые вести в снежном и вьюжном Пинске, отрезанном от мира, поддерживали нас больше, чем военные сообщения.

К сожалению, еврейская радиохроника из Иерусалима очень мало считалась с тысячами евреев, которые слушали ее в далеких советских снегах. Мы хотели знать, что делается дома, а слышали вести с театра военных действий в Европе, которые передавала каждая радиостанция. Трудно передать, с каким чувством ловили звуки родной речи люди, отрезанные от своего народа, жители Пинска, над которыми уже нависла тень уничтожения.

Вечером собирались в моей комнате беженцы, которых война забросила в Пинск. На стене был повешен большой плакат:

Это не был лишний плакат: у всех было подавленное настроение, и больше всех тосковал помощник мой и кузен Леня - скрипач и неудачник, у которого на немецкой стороне остались жена и ребенок.

Надо сказать несколько слов об этих людях, которые все без исключения были талантливы, все хотели жить и погибли бессмысленно и жестоко. Пусть эти слова будут последним воспоминанием о людях, которые были мне дороги и память о которых должна быть свята читателю не ради их заслуг (у них не было заслуг), а потому что они просто составляют шесть миллионов европейских евреев, погибших бесследно.

Первым был Леон Шафер - человек несравнимой сердечной мягкости и доброты. Удивительная музыкальная память этого человека поражала меня: по первым тактам радио он безошибочно называл каждую вещь классической музыки и знал Бетховена и Берлиоза, как мы знаем углы своей комнаты. В ту зиму ледяная стужа стояла на улицах Пинска. А он учил меня слушать симфонию или фортепианный концерт, и я заражался его волнением и забывал холод, война и горе. Мы тушили свет. От освещенной шкалы радиоприемника исходило слабое сияние. Лицо Лени было по-детски счастливо и полно гордого возбуждения, как будто вся музыка принадлежала ему. Он дирижировал, подпевал тенорком, предупреждал заранее, что приближается особенно сильное место - и музыка в нем жила и звенела. Все движения, интонации, улыбка этого человека были по-девичьи пленительны, но в практической жизни он был слаб, нуждался в сильном друге и беспомощно отступал перед непонятной жестокостью внешнего мира. Это не был маэстро: это был человек, который слушал и слышал. Тысячелетняя мудрость древнего народа жила в его чувственной утонченности и человеческой внимательности. В таких влюбляются женщины, к таким привязываются дети. И сам он был влюбчив по-женски и привязчив как ребенок, и одновременно был он друг, лояльный и верный, деликатный и никого не способный обидеть.