Юлий Марголин - Путешествие в страну зэ-ка (Полныӣ текст)

Пять минут после трех Мария показалась из-за угла. Она шла медленно и не решительно, еле передвигая ноги, и всматривалась издалека. Вид у нее был торжественный шляпка, вуалька, и на руках длинные по локоть белые перчатки. Перчатки, очевидно, были из шкафа мадам Карпузе. В руке она держала сумочку и скромный сверток, в котором я угадал бледно-розовую шелковую рубашку. Все вместе было очень трогательно, но перчатки я просил снять, чтобы не обращать на себя внимания.

Мы вошли в холл и поднялись в лифте, делая вид, что не знаем друг друга. Темный и пустой коридор был устлан ковровой дорожкой. Я чувствовал себя так, как будто это было не только в первый раз в моей жизни, но и вообще в первый раз в истории отеля "Саввой", в истории человечества, в истории мира.

Я до сих пор не знаю, была ли Мария испорченной хитрой девчонкой, и это было не более важно, чем мутный осадок на дне стакана чистой воды: я выпил воду и не коснулся осадка. Она была ошеломлена и увлечена, как и я, и даже больше, потому что за шесть часов, которые мы провели вместе в большой никелированной кровати, как в лодке, которую буря сорвала с причала и унесла в открытое море, она не притронулась к еде, ничего не пила и почти ничего не говорила. Я помню удивительно круглые движения, которыми она подавала мне свои застежки и лямки, - и короткие паузы сна, в течение которых ее тело на краю постели дышало жарким, животным и таким необычным для меня не моим теплом. Она, казалось, спала... но стоило мне вытянуть руку и легко коснуться ее плеча, как в ту же секунду вся она поворачивалась ко мне так послушно и точно, как если бы мы были одним идеальным механизмом, все части которого пригнал одна к другой великий мастер.

Пришли сумерки, настал вечер, и бледный электрический свет зажегся под потолком. Мы сделали открытие: четверть десятого. Надо было возвращаться. Постель выглядела страшно. Подушки и простыни склубились, как будто их сжевал, проглотил и выплюнул какой-то доисторический динтозавр. Мария долго и тщательно одевалась пред зеркалом, причесывалась. Потом, готовая выйти, она подошла ко мне, наклонилась к постели, где я покоился, как Бог после шести дней творения.

Она поцеловала меня и сказала очень просто:

- "Спасибо".

Я не отозвался... но когда, через минуту, это слово дошло до моего сознания, я пережил нечто вроде электрического сотрясения.

До того я только теоретически знал, что в любви и через любовь открывают какое-то продолжение своей жизни в другую жизнь. Это слово "спасибо" наполнило меня непомерной гордостью, как будто я сдал первый настоящий экзамен своей жизни.

Когда в лагере, много лет спустя, другая женщина сказала мне "не подходите" - так же инстинктивно и непосредственно, как Мария свое "спасибо", это был знак, что я снова выпал из круга нормальных людей. Это "не подходите" стерло "спасибо" Марии и сделало меня отверженным. Все годы в России я носил его в себе, как клеймо - пока летом 46 года судьба не привела меня в тот самый отель "Саввой", и я в этом увидел этап моего возвращения на Запад, - на свободу, как Маяковский, я ждал в то лето возвращения Марии. Все этажи и коридоры этого здания были исхожены ее ногами. Я ждал ее нетерпеливо, как много лет тому назад, вопреки очевидности, вопреки мертвой нагрузке лет и невозможности повторить что бы то ни было из прошлого...

Окна в сад были открыты. Легкий шум вращения вентилятора возник в ушах. Ни низком помосте стоял скрипач во фраке. Белый горе его рубашки сливался с силуэтом янтарно-золотой скрипки. Точнее, это был цвет крепкого чаю. При первом кристально-чистом звуке я положил руку на руку моей спутницы и передал ей маленький ключик.

Скрипач играл сонату Генделя. Аккомпанемент следовал сбоку тенью, но скоро обозначился диалог скрипача с инструментом. Он был как всадник, припавший к шее коня. И - о диво! - диалог превратился в трио, когда мелодия раздвоилась и душа скрипки унеслась над страстным монологом сонаты.

Поворачиваясь под углом, скрипка стала расти и шириться... ее бухты и заливы, расширяясь, казалось, выполнили весь зал, и смычок выплыл в открытое море, как парус, отливая на солнце блестящим кантом.

В антракте моя соседка встала и вышла неслышно. Я остался один, опустив голову. В десять часов я поднялся в залу ресторана отеля, на первом этаже. Мы ужинали вместе, в последний раз, за круглым столом в нише, пред отъездом.

Мальвина, сестра моего друга, большая блондинка с сонным и спокойным лицом, спаслась именно благодаря этому спокойному и невозмутимому выражению своего лица. Ей не надо было притворяться: она такой была от рождения. В польской семье, где она прожила все время немецкой оккупации горничной, и где бы не задумались передать ее полиции, если бы узнали ее тайну, говорили: "Вот уж нашу Зосю никто за еврейку не примет! Еврейки все такие нервные и беспокойные, а наша Зося, хоть с лица и похожа, но как себя держит!"

Ее подруге, Кристине, было 18 лет. Она была прелестна, фарфоровой нежной красотой, с огромными сияющими глазами. Блеск этих глаз спас Кристине жизнь, когда немецкий жандарм остановил ее на улице в Варшаве вопросом: "Что вы несете в сумке?" - В сумке были нелегальные прокламации патриотического союза. Кристина подняла на него глаза с самой кокетливой улыбкой и протянула ему сумку с прокламациями на дне. Жандарм галантно пропустил ее без проверки.

Но все же у Кристины была своя трагедия, и не одна, а целых три: в прошлом несчастная любовь в 16 лет к старшему господину, который не брал ее всерьез; и страшный, мучительно-скрываемый факт, что ее мать была "фолькс-дейтше" и после войны бежала в Германию; и то, что отец ее, в конце концов, сошелся с другой женщиной. Кристина оставила дом отца и даже пробовала отравиться. Она приняла большую, но недостаточную дозу веронала... и осталась в живых. Только сердце у ней очень ослабело, и мы все очень жалели Кристину и восхищались ее ангельской красотой, особенно восхищался молодой студент Яцек, который все хотел ее познакомить со своей матерью, от чего Кристина уклонялась. Яцек имел приятный голос и выступал в лодзинском радио. Когда он пел, Кристина садилась возле радиоаппарата и слушала с набожным выражением лица. Но это не помешало ей разбить сердце верного Яцека, и даже рассказать со смехом Мальвине, как Яцек кричал, хватая себя за голову и вращая глазами: "Ты бесчеловечна! Это евреи, с которыми ты водишься, сделали тебя такой жестокой!"

В этот прощальный вечер мы выпили больше обыкновенного. Мне было грустно, что я никогда больше не вернусь в эту страну, но еще грустнее было бы, если бы я должен был в ней остаться.

"Каждый из нас должен сам выбрать свое счастье и несчастье, свое добро и зло. не дайте себе ничего навязать, боритесь. Кристина верит в Бога. Мало верить, надо любить. Но я не могу любить того, что выше нашего добра и зла, нашего понимания и тревог. Кристину я люблю за то, что у нее лицо ангела и тело танцовщицы. Каждое твое движение - танец, но ты не знаешь об этом. Если бы ты овладела движениями своего тела, ты стала бы знаменитой. Я могу прочесть каждое движение сердца на твоем лице. Если бы ты овладела движениями своего лица, какой чудесной артисткой ты могла бы быть! Как это страшно, что мы не имеем власти над своим телом!"