Юлий Марголин - Путешествие в страну зэ-ка (Полныӣ текст)

Кристина сдержанно улыбалась и сидела неподвижно, как человек впервые одевший коньки на льду и знающий, что ему не миновать упасть.

"Когда я уеду отсюда, я напишу драму жизни человека, который хотел быть вождем. Когда это не удалось ему, он стал учителем. Когда ученики отвернулись от него, он хотел уже быть только товарищем, хорошим другом. И наконец он остался один".

"Как печально! и что с ним стало?"

"Он защищался как мог. Его отношение к жизни было - защита. Он был как пловец в бескрайнем море. Судьба его - утонуть во враждебной стихии. Пока не иссякли силы, он качается на волне, повернувшись на спину и глядя в небо. Над ним солнце, под ним холодная пучина. Но на одно короткое мгновение, закрыв глаза, он чувствует себя так хорошо и покойно под солнцем".

"А я, - сказала Мальвина, - на твоем месте написала бы вещь, которая никого не касается, и только для себя одной, для себя - другой... Мне раз приснилось, что я лежу на дне глубокого потока, на дне реки, отделанном плотной стеной воды от мира и людей. Мертвая тяжесть пласта воды прижала меня к песчаному дну. Я видела игру теней света вокруг меня и во мне, в последний раз, прежде чем потухнуть навеки. Я знала, что умру вместе со всем, что во мне, вокруг и надо мною. И все это было не нужно, - но это было! было! было! как в навязчивом сне, который так похож на действительность, что не замечаешь, как просыпаешься..."

На прощанье я осторожно коснулся поцелуем розовой гладкой щеки Кристины. Она посмотрела на меня с упреком, и мы все рассмеялись. В том издательстве, где Кристина служила машинисткой, молодые авторы, восходящие звезды польской литературы, называли ее своей маскоткой и целовали на счастье, входя в бюро. Кристина негодовала, но ее протесты не помогали. А в данном случае я не был даже польским автором и не имел никаких шансов напечататься в ее издательстве.

С подносом, на котором стоял ночной стакан чаю, я поднялся на третий этаж. Было 11 часов вечера. У двери моего номера я оглянулся. Некому было открыть мне дверь. Я поставил поднос на пол и осторожно нажал ручку незапертой двери.

Свет горел у изголовья постели. Моя спутница спала, высоко положив на подушку голову в золотистых локонах и завитках. Узкие бледные губы светились кораллом. Лицо куклы. Ее руки лежали на одеяле.

Она спала крепко. Здесь, в этой комнате, она чувствовала себя "лучше чем дома". Так она сказала мне, когда я привел ее в первый раз, после случайного знакомства в кино. Тогда она вошла в номер с церемонной вежливостью, спокойно, неторопливо огляделась, сказала:

"Здесь вы живете? очень хорошая комната, лучше моей" и села в кресло под окном.

Я позвонил и попросил принести чаю. Потом я спросил ее, как долго она может остаться.

"В шесть часов утра я должна уйти"... и помолчав: "У вас не будет неприятностей из-за меня?" -

"Я живу здесь долго. Никаких неприятностей. У меня особые права".

"И вы часто приглашаете женщин так поздно?"

"Нет, моя милая. Вы - первая".

"За все лето - первая?"

"О нет - за семь лет". Она засмеялась.

"Что же с вами было за семь лет?"

Мы продолжали разговор в постели, постепенно привыкая друг к другу. Постепенно проходила ее неуверенность. Узнав, что я иностранец, она заметила:

"Я тоже один раз была заграницей: у родных в Дрездене".

"Вот как? Значит, вы немка?"

Она испугалась. "Что ж из того? Я совсем не скрываю, что я немка".

"Значит можно с вами разговаривать по-немецки. Я очень давно уже не говорил по-немецки".

В то первое, послевоенное, лето нехорошо было быть немцем в Лодзи. Она рассказала мне свою историю. Она родилась и прожила всю жизнь в Лодзи. Ее покойный муж был поляк, механик. Ее ребенок умер год тому назад. Ее звали Мария. Теперь она работала в магазине продавщицей. Другие продавщицы не должны были знать, что она немка. Хозяин знал. Хозяин, конечно, должен был знать.

"Я семь лет не касался женщины. Боюсь, что вышел из практики..." - пошутил я.

Она сказала очень серьезно:

"Нет, ты не вышел".

Поздно ночью я зажег свет и взял книгу с ночного столика. Я читал целый час, чувствуя ровное и теплое дыхание за собой. Иногда я протягивал руку и касался ее. Мир, безмолвие, покой. Потом я заснул, крепко обняв ее. Правая грудь ее была в моей левой ладони.

В шесть часов утра она поднялась. Мы условились встретиться завтра.

Во вторую ночь она неожиданно расплакалась. Нет более страшного города, чем Лодзь. Во все мире нет более страшного города. Если б я мог забрать ее с собой заграницу. Все равно куда. Она хорошая хозяйка. Она будет верна мне. Она будет работать.

Я едва успокоил ее. "Ты ничего не знаешь обо мне. Ты молода еще, все устроится".

Она, действительно, ничего не могла знать обо мне. Не знала и того, что эта наша третья встреча будет последней. Утром я уезжал далеко, на Запад, и еще дальше. Все было готово, запакованы чемоданы, кончены прощания. В последние часы она одна осталась со мною.

Ее тело во сне было каменным и твердым, как у статуи. Медленно она просыпалась, оживала, теплела. Искра пробежала по ее телу. Дрогнули колени и плечи. Гибкость, упругость возвращались к членам. В темноте она открыла глаза и вздохнула.

Наутро, когда она уходила, я задержал ее.

"Тебе не нужно денег?"

"Деньги всегда нужны. Но я предпочитаю, чтобы ты купил мне что-нибудь. .. потом... когда захочешь".

"Купи себе сама. Открой ящик стола. Деньги сверху".

"Сколько?" - спросила она, найдя кипу ассигнаций.

Лежа в постели, я смотрел на нее в последний раз.

"Возьми половину".

"Но это слишком много".

"Пусть лежат у тебя. А то, пожалуй, в карты проиграю".

"Нет-нет! - сказала она, - я тогда лучше возьму к себе".

И уходя, обернулась:

"Ты мне позвонишь сегодня?"

"Не сегодня и не завтра" - сказал я засыпая. "Я уезжаю... в Варшаву". "Надолго?"

Но я уже спал. Дверь закрылась за Марией. Во сне я видел, как она сходит достойным и медленным шагом, высоко неся голову, по ступеням широкой лестницы, по ковру вестибюля, мимо заспанного швейцара. На пустой улице встречает ее серый рассвет, с которым так не вяжется ее вечерний вид и наряд.

Конец Марии. Finis Poloniae. Конец старым обидам и счетам, старым страстям и волнениям. Начало новых дорог и волнений, новых радостей и разочарований.

Ранним утром 29 августа 1946 года друзья проводили меня на аэродром в Варшаве.

Я принадлежал к той беженской группе, которой Польша предоставила временную привилегию эмиграции. Многие в те дни мне завидовали, зная, что я еду на Запад; еду за черту, отделявшую два мира. В последние дни, когда стало известно в отеле, где я прожил все лето, о моем отъезде заграницу, нумерные, швейцар и портье наперерыв вздыхали о моем счастьи... можно было подумать, что они чужестранцы в собственной стране, силой прикованные к месту.