Юлий Марголин - Путешествие в страну зэ-ка (Полныӣ текст)

В это время разнеслась весть, что во Львов прибыла Комиссия из Киева, рассматривающая просьбы о выезде за границу! И я снова помчался во Львов. Прибыл я туда 2 мая 1940 года.

Я не мог надивиться перемене, которая произошла в этом городе со времени моего посещения зимой. Стоял солнечный теплый день, улицы были разукрашены по поводу праздника 1 мая, на углах улиц стояли столики, где продавались пряники и конфеты в мешочках. Но дело было не в этом. Львов сиял, так как со Львовом произошло чудо, возможное только при советской системе: этот город был переведен на "особый режим".

Несколько больших городов, таких, как Москва, Ленинград, Киев, всегда находятся в исключительном положении в Советском Союзе. Это значит, что ради внешней пропаганды города эти превращают в оазисы, где поддерживается европейский или подобный европейскому стандарт жизни. Этим достигается двойной эффект: собственным гражданам демонстрируется, как может выглядеть "счастливая коммунистическая жизнь", а у иностранцев, дипломатов и туристов, посещающих эти города, создается впечатление, что в Советском Союзе не так уж плохо.

Львов в мае 40 года - это была не просто "потемкинская деревня", а сверхпотемкинская столица! Были открыты тысячи частных магазинов, а рядом с ними - блестящие государственные магазины, гастрономические дворцы, парфюмерные "ТЭЖЭ", обувь, мануфактура, кондитерские ломились от пирожных, витрины завалены такими горами продуктов, каких не было даже в польские времена. Мне казалось, что это все сон. Я не был готов к такому резкому переходу. Всю зиму в Пинске, Бресте, Белостоке, не говоря уже о периферии, мы не видели сахара, белого хлеба, магазины были пусты, основные продукты питания добывались из-под полы, а о таких вещах, как шоколад, какао, консервы, мы просто забыли. Всю зиму мы жили в беде, мерзли в очередях, устраивали экспедиции по окрестностям за продуктами - и вдруг я попал в рай, где глаза разбегались. Увидев сахар в витрине, я вошел и скромно попросил - одно кило. Мне дали - по сказочной цене четыре рубля с полтиной, то есть даром. Во втором магазине я опять попросил кило. Опять дали - и без всякой очереди. В третьем магазине я взял сразу 3 кило! У нас в Пинске за сахар платили по 50 рублей, то есть при нормальном рабочем заработке в 150 - 200 рублей в месяц он был недостижим. Сахар не покупали, его "доставали"!

Очевидно, быть жителем Львова в это время было великой привилегией, подобно тому как жить в Москве или Ленинграде для советского колхозника или провинциала есть идеал карьеры и предел жизненной удачи. Прописаться во Львове на жительство было невозможно; я жил у знакомых без прописки. Свое пребывание в этом волшебном городе я использовал, чтобы накупить все, чего мне не хватало: перочинный ножик, запас туалетного мыла, книги, еду. Визит во Львов поднял мое настроение: все здесь выглядело "нормально", и в Комиссии на улице Розвадовского, 12, где стояла большая очередь с просьбами отпустить за границу, со мной тоже разговаривали "нормально": не сказали мне, как в Пинске и других местах, что в польский паспорт нельзя поставить советскую визу, а согласились, что мне надо ехать домой, и только выдвинули два маленьких условия: первое, чтобы я вернулся из Львова в Пинск, по месту прописки, потому что здесь принимали только львовян, и второе, - немедленно получить продление моей палестинской визы, которая истекла в феврале. Я немедленно протелеграфировал жене в Тель-Авив: "Пришлите продление" - и получил ответ: "Продление вышлем". Все было прекрасно. Если бы я только мог оставаться в городе Львове, прекрасном городе "на особом режиме!" Но я не мог.

И я вернулся в город Пинск, нагруженный гостинцами для друзей, сахаром, шоколадом и добрыми надеждами. Но в Пинске кончились иллюзии, и вернулась прежняя бессмыслица. В пинском отделе виз и регистрации иностранцев вообще ничего не слыхали о львовской Комиссии. Там меня просто высмеяли, и мой заведующий отделом высказал предположение, что в Комиссии передо мной "ломали комедию". Эти два слова "ломали комедию" я хорошо помню. Не важно, ломали ли комедию в самом деле. Важно, что советский чиновник мог легко себе представить, что со мной не разговаривали серьезно и смеялись за моей спиной, что это вполне согласовывалось с его служебным опытом.

Весь май я прождал визы из Палестины. Если бы я получил ее вовремя, я бы съездил во Львов, и, может быть, мне удалось бы уехать оттуда до "ликвидации беженцев" в июне. Но английская администрация в Палестине не торопилась. Английский консул в Москве получил указание не выдавать и не обновлять палестинских виз. Люди, управлявшие Палестиной, делали все, чтобы в этот последний грозный час закрыть вход туда тем, для кого она была единственной надеждой на спасение. В сущности, они оказались пособниками палачей еврейского народа. Продление визы мне все же послали. Не выдать мне его было нельзя, ведь я являлся постоянным жителем Палестины и обладателем сертификата от февраля 37 года. Но мне прислали это продление только в сентябре, спустя 4 месяца, когда уже было поздно и я не мог воспользоваться им.

В мае мы прекратили работу по разборке библиотеки в пинском ОБЛОНО. Двое из моих сотрудников бежали в Варшаву, другие с советскими паспортами выехали из Пинска. Но прекратить работу заставило нас другое обстоятельство: неполучение в срок "зарплаты".

Расчеты с ОБЛОНО не были легким делом. Отработав месяц, мы начинали "хождение по мукам" в Отдел и с опозданием в месяц получали там не деньги, а чек на Госбанк. После этого начиналось хождение в Госбанк, где на чеки ОБЛОНО не обращали внимания. В первую очередь давали деньги на лесозаготовки и промышленность. Просвещение могло подождать. Мы занимали очередь перед дверью Госбанка с 2-х часов ночи. Каждую ночь дежурил другой член бригады. Тут нам очень пригодился Джек Лондон, которого мы нашли в нашей библиотеке. Перед дверью Госбанка я прочел с десяток повестей этого симпатичного американца. Каждое утро, добравшись часам к 10 до начальника, я предъявлял свой чек и получал его обратно со словами: "Сегодня не платим". - "А когда же?" - "А когда деньги будут". Недели через две я нашел протекцию и в пять минут вне очереди заинкассировал чек с помощью милой барышни, вхожей в кабинет начальника. Наконец к 1 мая, когда ОБЛОНО было в особо затруднительном положении - до того, что даже чека мы не могли получить, - я предложил прервать работу до получения денег. В паузе я съездил во Львов, а по возвращении нашел другую работу.

Как-то утром нагнал меня в конце улицы на велосипеде начальник ОБЛЛИТа, белобрысый латыш. "Ну и быстро же вы ходите, - сказал он, - еле догнал: идемте ко мне в ОБЛЛИТ, там работа есть". Начальник ОБЛЛИТа был высокого мнения о моих способностях. Как-то раз, придя в книгохранилище при военном госпитале, он поймал меня на том, что я бросил в ящик с теологией книгу научного содержания, даже не открыв ее.