Аркадий Шевченко - Разрыв с Москвой

Возраст и болезни подточили силы генсека и ослабили его способности администратора и политического маклера. В последние годы он был лишь слабым инвалидом, способным работать только по несколько часов в неделю. Врачи сохраняли ему жизнь, прибегая к дорогостоящим лекарствам и достижениям современной медицинской техники.

Как же Брежнев мог оставаться у власти? Секрет заключается в том, что в годы своего физического и политического заката Брежнев уже не руководил страной. Практически власть была в руках небольшой группы членов Политбюро. Друзья, работавшие в ЦК, говорили мне, что в эти годы оба основных претендента на место Брежнева — Андропов и Черненко — нуждались во времени, чтобы укрепить свои позиции и выстроить политические коалиции.

Во время визита Вальдхайма в СССР я жил в своей квартире, и в минуты одиночества мне было горько сознавать, что, может быть, я нахожусь дома в последний раз. Охваченный ностальгией, я рассматривал вещи в квартире и подолгу стоял у окна, глядя с нашего девятого этажа на парк имени Горького, на суда, плывущие по Москва-реке. Вновь и вновь взгляд мой останавливался на иконах и книгах, таких дорогих для меня. Подобное же ощущение близкого расставания преследовало меня во время прогулок по городу. Москва всегда будет занимать особое место в моих воспоминаниях о прошлом. Здесь прошла моя молодость, здесь встретил я первую любовь, здесь родились мои дети. Это огромный город, но мне казалось, что я знаю его настолько хорошо, что ощущаю его дыхание.

Знакомая дорога вдоль реки к Крымскому мосту и закоптелым стенам здания Института международных отношений стала для меня частью какого-то глубоко личного ритуала. На берегу Москва-реки, напротив Кремля, я всматривался в барочные фасады церквей и особняков этого некогда прекраснейшего московского района, стараясь навсегда все запомнить. Я снова ходил в Третьяковку взглянуть на свои любимые картины. В залах первого этажа иконы великого мастера пятнадцатого века Андрея Рублева и его круга сияли мистическими видениями — в них отражалась религиозная страсть российской старой веры.

Однажды я отправился на кладбище Новодевичьего монастыря — еще одно из моих любимейших мест в Москве. Один из старейших монастырских комплексов в Москве, Новодевичий монастырь — интереснейший исторический и архитектурный памятник. Старшая сестра Петра Первого царевна Софья была заточена здесь в семнадцатом веке за поддержку стрельцов, восставших против молодого царя. В 1812 году Наполеон перед уходом из Москвы приказал взорвать Новодевичий монастырь, но его спасли в последний момент. На кладбище монастыря сейчас хоронят крупных партийных и государственных чиновников. Моя квартира находилась неподалеку от этого кладбища.

В старой части кладбища рядом с писателями, учеными, авиаторами и второй женой Сталина Надеждой Аллилуевой лежат несколько моих друзей. Кусты и высокие деревья создают на кладбище атмосферу парка. Это не касается его новой части, расположенной неподалеку от железнодорожных путей. Там, среди многих других, похоронен Никита Хрущев. Его семье после долгих лет борьбы удалось наконец получить разрешение установить на его могиле памятник, заказанный скульптору Эрнсту Неизвестному. Эта впечатляющая скульптура сделана из черного и белого мрамора. По-моему, художнику удалось уловить правду, отразить действительные противоречия хрущевского времени, светлые и темные стороны этого человека и его карьеры.

Покидая кладбище, я прошел мимо группы иностранных туристов. Они восхищались красотой монастыря, недавно отреставрированного, и парка. Я почувствовал гордость за вклад моей страны в мировую культуру и боль за ее страдания в период национального становления. Во время многочисленных войн за независимость русские проявили себя смелыми и упорными, обнаружили дух первооткрывательства, столь близкий и американцам. Но в отличие от Америки, никогда не знавшей пресса государственной власти, типичного для коммунистических режимом во всем мире, моя страна утратила динамичное, творческое начало. Она скользит в пропасть экономического, культурного и духовного упадка. Никакие украшения из мрамора и бронзы на чиновничьем фасаде страны не могут скрыть того факта, что наше правительство отдает почести мертвой философии с тем же усердием, с каким отдают почести мертвому на похоронах. Я думал о миллионах моих соотечественников, которые продолжают исповедовать эту философию и, может быть, будут верить в нее или делать вид, что верят, долгое время в будущем, и мне было их жаль.

Проходя мимо могил, на которых лежали свежие цветы, я вспомнил об одном трагикомичном эпизоде. Это было обычное профсоюзное собрание в МИДе. На трибуну поднялся важный чиновник и сообщил, как он выразился, "добрую весть”: в результате немалых усилий профком добился закрепления за Министерством иностранных дел ста мест на Новодевичьем кладбище, предназначенных для высокопоставленных дипломатов. Быть похороненным на Новодевичьем кладбище — большая честь, и элита и после смерти стремится сохранить свои привилегии. Вспоминая аплодисменты, явившиеся ответом на это сообщение, я думал, что, несмотря на боль, которую я буду испытывать, покидая мою родину и мой народ, который мне очень дорог, я все же покидаю ее без большого сожаления.

Тем не менее, уезжая из Москвы несколько недель спустя, я весь был во власти смешанных чувств. Да, действительно, я слишком многое там ненавидел. Но я и слишком многое там любил.

Вскоре после моего возвращения в Нью-Йорк, туда прибыл и Громыко на открытие ежегодной сессии Генеральной Ассамблеи ООН. Тогда же возникла новая возможность возобновления контактов между СССР и Израилем.

Это произошло по инициативе Израиля в конце сентября, после встречи Громыко с Картером в Вашингтоне. Мне позвонил Хаим Герцог — глава Миссии Израиля в ООН, и попросил меня встретиться с ним. Мы встретились в зале Совета Безопасности.

Герцог, с которым за эти годы у меня сложились теплые отношения, передал мне вопрос министра иностранных дел Израиля Моше Даяна, находившегося тогда в Вашингтоне. Даян собирался приехать в Нью-Йорк через несколько дней и интересовался, не мог бы он встретиться с Громыко. Прежде, чем делать официальный запрос, Герцог хотел знать, как к этому отнесется Громыко.

Громыко, с которым я поговорил в Советской миссии, как я и ожидал, воспринял просьбу израильтян положительно. "Только им надо дать понять, что, если мы встретимся, я буду выступать в роли сопредседателя Женевской конференции”, — сказал Громыко. Поздно вечером я передал Герцогу ответ Громыко. Возражений против его условий не последовало, и я лег спать с надеждой, что десятилетие вражды между Москвой и Иерусалимом приходит к концу.