Аркадий Шевченко - Разрыв с Москвой

Обед был официальным, большинство пассажиров вырядились, как на прием. Но как только обед закончился, Хрущев вышел из-за своего стола и обошел всю залу. Подойдя к нам и увидев, что мы не справились с огромными порциями, он, погрозив нам пальцем, шутливо спросил:

— В чем дело? Неужели вам не нравится производство кухни "Балтики”?

Не успели мы ответить, как он ринулся на своего зятя, редактора "Известий” Алексея Аджубея, схватил его стакан с пивом, отхлебнул и громко сказал:

— Ага, я так и знал. Ты хитер, но я тебя раскусил — ты пьешь пиво, разбавленное водкой.

Все грохнули со смеху.

Впервые я видел советского руководителя так близко. "Н.С.”, как звали его приближенные и дипломаты, был низкорослым, толстым, некрасивым человеком, почти совершенно лысым, с маленькими поросячьими глазками и крупными бородавками на круглом, типично русском лице.

Балтийское море в начале нашего путешествия было относительно спокойно, По небу пробегали лишь редкие тучи. Два эсминца, сопровождавшие "Балтику”, дали прощальный салют и повернули назад. Оставшуюся часть пути нам предстояло совершать в одиночестве, хотя пересекая Атлантический океан, мы повстречали немало советских судов. Москва приказала им изменить курс — с тем, чтобы плыть неподалеку от нас.

Мне было интересно, что произойдет с "Балтикой”, если нас настигнет шторм: я знал, что на корабле нет даже стабилизатора против качки. Вскоре все мои страхи подтвердились. Разразился шторм, маленький наш кораблик швыряло на волнах из стороны в сторону, рестораны, холлы, палубы — все опустело. Большинство пассажиров лежали в своих каютах, жестоко страдая от морской болезни. Добрая половина команды тоже была больна.

Но Хрущев оставался на ногах, свеженький, как огурчик. Для него как будто никакого шторма и не было: он, как ни в чем не бывало, ходил в ресторан, был в неизменно Хорошем настроении и весело подшучивал над теми, кто, по его словам, оказался слабаками.

Я почти целый день пролежал в койке, поднимаясь только чтобы выйти в ванную. Вечером, дыша водочным перегаром, ко мне ввалился Моляков и начал тормошить меня:

— Что ты тут валяешься?

По его словам, лучшим лекарством против морской болезни были "двести грамм”, и он уговаривал меня пойти с ним в бар. От этого предложения меня начало мутить еще сильнее, однако мне пришла в голову мысль, что умирать в баре может оказаться приятнее, чем на койке.

В баре было полно хрущевских приближенных — все навеселе. Разговор крутился вокруг женщин — рассказывали сальные истории и оценивали прелести стюардесс, официанток и секретарш, включенных в делегацию. Работники Министерства иностранных дел обычно были очень осторожны, потому что Громыко не любил, когда его подчиненные пили и болтали. Но мы знали, что в отличие от Хрущева, он ни за что не появится в баре, считая это ниже своего достоинства, так что мы тоже дали себе волю.

Завсегдатаями бара были также болгары, которые охотно общались с нами. Болгарский лидер Живков с подчеркнутым вниманием относился к Хрущеву, акцентируя свое согласие с ним. Болгары — при малейшей возможности и даже без оной — обожали поразглагольствовать о своем сродстве с русскими, об исторической дружбе между Россией и Болгарией, довольно прозрачно намекая, что они — и только они — истинные братья и союзники Советского Союза.

Румыны, напротив, держались довольно отчужденно, между ними и советской делегацией чувствовался явный холодок. За столом в ресторане Георгиу-Деж обычно молчал. Хрущеву это не нравилось, но он не выражал своих чувств по отношению к румынам публично. Однако один случай все же произошел. Хрущев, не сдержавшись, заявил небольшой группке советских делегатов, что Георгиу-Деж — вообще-то неплохой коммунист, но слабоватый руководитель и к тому же слишком пассивен. Он добавил, что в Румынии, даже в рядах коммунистической партии, распространяются пагубные националистические и антисоветские настроения, которые надо пресекать в самом зародыше.

— Им нужна твердая рука, — заявил он. — Мамалыжники — это не народ, это проститутка. — Тут Хрущев замолчал, сообразив, что зашел слишком далеко, и, стараясь поправить положение, добавил невпопад: — Я имею в виду дореволюционную Румынию.

Венгры вели себя вполне лояльно, но не возвещали "вечную дружбу” на манер болгар и хранили полное молчание относительно событий 1956 года. Янош Кадар произвел на меня впечатление умного, резкого и энергичного человека. Он, очевидно, решил на "Балтике” отдохнуть и развлечься, и в основном играл в карты. Вообще, похоже, карточная игра — общевенгерская страсть: при малейшей возможности они вытаскивали колоду. Даже Хрущева немного раздражали эти заядлые картежники. После затянувшейся за полночь игры Кадар частенько не выходил к завтраку.

Содержание предложений, которые Хрущев намеревался сделать в Нью-Йорке, не обсуждалось с нашими социалистическими друзьями. Мы получили строгие инструкции ничего не сообщать им, не давать никакой информации о наших материалах и не обнаруживать нашего стиля и методов работы. Хрущев информировал болгарского, венгерского и румынского руководителей о своих предложениях только в самых общих словах.

Однажды Моляков цинично заметил, что нам следует быть "очень осторожными в разговоре с нашими друзьями” и что мы не должны "без специального разрешения обсуждать с ними официальные материалы”. Они почти наверняка все разболтают прежде времени. К тому же, среди них могут оказаться скрытые враги, агенты западных разведок. Я спросил Молякова, что же нам делать: избегать обсуждения предложений крайне неловко — делегаты социалистических стран выражают постоянный интерес к советской позиции.

— Все ловко. Неловко только штаны через голову надевать, — парировал Моляков мое заявление старым крестьянским присловьем. — Пускай ждут. Никита Сергеевич выступит на Генеральной Ассамблее, и тогда они все узнают.

В этом отражается истинное отношение советских руководителей к нашим так называемым братьям и союзникам. Как ни странно, это было для меня неожиданностью. Я знал, что далеко не всей информацией можно с ними делиться, но никогда не представлял себе, что в основе наших отношений лежит высокомерие. Ведь советские лидеры и пропагандисты без конца трубят всему миру о братской дружбе между СССР и другими социалистическими странами, кричат о ней, как о "нерушимом законе социализма”. На самом же деле все это чистое лицемерие.

По утрам Хрущев выходил на палубу, садился в кресло-качалку, и его помощник Олег Трояновский читал ему сводки последних известии, переданные по радио из Москвы. Но наш контакт с Москвой был далек от совершенства: на "Балтике” не было подходящего оборудования, и, случалось, что мы не могли немедленно связаться с Москвой.