Аркадий Шевченко - Разрыв с Москвой

Встреча на высшем уровне дала также лидерам обеих стран возможность лучше узнать друг друга — фактор, важность которого в наш век усиливающейся безличности отношений часто недооценивают. Правда, Брежнев и другие советские руководители по-настоящему так никогда и не нашли общий язык с Ричардом Никсоном и даже не вполне его понимали. Поэтому — а также по причине извечной своей подозрительности — они не доверяли ему. Что бы он ни предпринимал в области американо-советских отношений, — включая и те шаги, которые сами же Советы одобряли, — тот факт, что он оставался их идеологическим противником, парализовал надежду на любое искреннее взаимопонимание, которое могло бы установиться между руководителями обоих государств. Возможно, эта "загадка Никсона” покажется и не такой уж странной, если вспомнить, что даже Генри Киссинджер — человек, хорошо его знавший, — высказался о его характере так: "В нем активно сосуществовали несколько разных личностей, и каждая стремилась одержать верх над остальными”.

На одном из совещаний в кабинете Громыко, предшествовавших визиту Никсона, мы ломали голову над тем, что бы рекомендовать подарить Никсону. Громыко сказал:

— Почти у каждого американца есть хобби. Кто может что-нибудь сказать о хобби Никсона?

Он обвел взглядом присутствующих. Все молча покачивали головой. Громыко сухо заметил:

— Я думаю, его бы по-настоящему порадовала только гарантия, что он навеки останется в Белом доме.

Все мы считали личность Никсона такой непостижимой, что не имели ни малейшего представления, чем действительно его можно порадовать. Кончилось тем, что мидовские спецы решили подарить ему катер на подводных крыльях, — только по той причине, что такой катер был у Брежнева и доставлял тому немало приятных минут.

Впрочем, советские руководители нашли, что поведение Никсона чем-то похоже на их собственное, и сделали вывод, что с ним, пожалуй, действительно можно иметь дело, когда речь идет о "реальной политике”. Его прагматизм, сдержанные манеры, природная склонность к тайной дипломатии и, наконец, уверенность, с какой он пользовался своей президентской властью, импонировали советским лидерам, были им понятны и знакомы по их собственной среде.

У кремлевской публики создалось также впечатление, что Никсон располагает большей властью, чем это было в действительности. Похоже, это сделалось источником серьезных недоразумений, когда дело коснулось политики Соединенных Штатов.

Брежнев, беседуя с Никсоном, мучился комплексом неполноценности, всячески, разумеется, пытаясь скрыть это от американцев. Но в ходе обмена мнениями с Громыко и другими советскими участниками переговоров это чувство порой прорывалось наружу. Он по многу раз читал и перечитывал перечень тем, подготовленный МИДом для обсуждения с Никсоном. Однажды он заметил, что не убежден, понимает ли Никсон, что он, Брежнев, хочет сказать. Громыко был куда более уверен в себе. К концу переговоров он подчеркнуто демонстрировал уважение, которое вызывает у него Никсон. Когда деловая часть встречи была уже позади, Громыко позволил себе непринужденно пошутить: если Никсон когда-нибудь выразит желание вступить в компартию, "пусть попробует подать заявление, мы рассмотрим его в установленном порядке”.

Но Брежнев с Громыко, должно быть, считали, что еще важнее добиться взаимопонимания с Киссинджером. Советским руководителям так нравилось иметь с ним дело, что он получил у Громыко после визита Никсона интимное прозвище "Киса”. Это вовсе не означает, конечно, что он был такой мягкий и покладистый, как домашний кот, или что они считали его "одним из своих”, но таков русский обычай — давать людям ласкательные прозвища в знак симпатии и уважения. По существу же Громыко считал Киссинджера грозным оппонентом, который "читает в вашей душе, точно в открытой книге”. Еще более усиливали обаяние Киссинджера тот факт, что за его спиной — вся мощь Соединенных Штатов, и то обстоятельство, что интеллигентность сочеталась в нем с исключительной дипломатической хваткой. Словом, он представлялся советским руководителям прямо-таки неотразимым.

Московская встреча имела и негативную сторону: она развеяла иллюзию, будто Кремль способен захотеть как-то модифицировать свои замшелые марксистско-ленинские идеологические схемы. Брежнев добился одобрения своей политики благодаря тому, что подчеркивал ее немедленные выгоды и затушевывал глубинные расхождения с Соединенными Штатами. Однако по мере того, как возвышенные надежды 1972 года улетучивались и на передний план все более выступали исконные противоречия, по мере того, как обострялось политическое соперничество обеих сверхдержав, с трудом достигнутое согласие тоже начало расползаться по швам. Но если советское руководство переоценило уровень неоизоля-ционистского поветрия, охватившего Соединенные Штаты в связи с Вьетнамом, то американцев тоже постигло разочарование: их упования на то, что Советы будут довольствоваться ролью "младшей сверхдержавы”, оказались беспочвенными.

Последнее задание, полученное мной в кабинете Громыко, выглядело так: я должен был помочь подготовить документ, выражающий советскую позицию на предстоящей Парижской конференции по Вьетнаму, намеченной на февраль 1973 года. Громыко поручил мне переработать текст советского заявления, подготовленный для него мидовским отделом стран Юго-Восточной Азии. Этот текст был так перегружен стереотипными выпадами по адресу американского империализма, что Громыко жаловался на полную невозможность работать с подобным документом.

— У меня прямо руки опускаются! — возмущался он. — Эти ребята не имеют представления, что надо тут сказать и как это должно быть выражено. Вся надежда на вас!

Громыко действительно был готов предпринять практические шаги ради прекращения войны во Вьетнаме, считаясь с возможной перспективой раздела этой страны. Но другие советские руководители придерживались совсем иной точки зрения. Против соглашения о прекращении военных действий во Вьетнаме выступал, в частности, Юрий Андропов, полагая, что под давлением американской общественности и Конгресса президенту США, скорее всего, так и так придется вывести войска из Вьетнама. Брежнев надавил на этих несогласных, но я до сих пор помню примечательную фразу Андропова, переданную мне знакомым офицером КГБ. С необычной для него образностью Андропов заметил: "Вьетнамскую войну мы выиграем не в Париже, а на улицах американских городов”.

Мне не привелось проследить за ходом дебатов, развернувшихся на Парижской конференции. Хотя меня включили в состав советской делегации на эту конференцию, однако незадолго до ее начала я был назначен помощником Генерального секретаря ООН.