Вадим Абдрашитов - Портрет поздней империи. Андрей Битов

Не стану описывать ни «предполетную подготовку», ни подробности пребывания — впечатления советских новичков за границей в художественной и мемуарной литературе отражены с избытком. Скажу только, что в первое же утро в Копенгагене я заблудилась и не могла найти дорогу к гостинице, названия которой не успела запомнить, — всю ночь мы колобродили и опустошали мини-бары в номерных холодильниках. И если бы не встретила Лешу Парщикова с приятелем, которого он немедленно нашел в незнакомой стране, возможно, судьба моя сложилась бы по-иному, как произошло в результате той поездки с самим Парщиковым и Кутиком. Помню, что спасители угостили меня чипсами, которых я доселе не пробовала, а потерянная гостиница оказалась в полутораста метрах от места заблуждения. Но разве за чипсами мы летели, удивив еще чопорное тогда Шереметьево некоторой суетливостью и перманентным счастливым хохотом!

С Битовым в додатские времена я не общалась. Поведенчески они с Вознесенским составляли разительный, но необходимый, с точки зрения распределения ролей, контраст. Андрей Андреевич почти все время был с нами и непринудительно общался. При моей хронически многочисленной семье мне приходилось думать о том, как одеть ближних на несколько лет вперед: в Москве еще не грянула короткая эпоха «челноков», которые через несколько лет нарядят обывателя в чудовищные китайско-турецкие шмотки. Москва была обезвещенной и к тому же обеспродученной: в Елисеевском пустые витрины заложили полиэтиленовыми пакетами с логотипом «Да здравствует 1 Мая!». Меня поразило, что Вознесенский, подробно выспросив об итогах моей вещевой разведки, отправился со мной на «шопинг» (безобразное слово это еще не прижилось в родном языке). Правда, уже через несколько минут мы безнадежно разминулись.

Битов держался отстраненно, хотя охотно выпивал с парнями на каждом биваке. Программа была насыщенной, и лужаечный отдых приходилось урывать. В королевстве медленно и скрытно зарождалась осень. Мы переезжали из Копенгагена в Орхус, из Орхуса в Оденсе — родину сказочника. День провели в Хельсиньоре — так датчане зовут шекспировский Эльсинор. Но переезды в маленькой стране при том уровне комфорта, которого мы еще и вообразить не умели, служили только дополнительными бонусами (этого слова мы тоже еще не употребляли). А многочисленные приемы и выступления были не утомительны и сытны. Битов все помалкивал и лишь изредка ухмылялся, глядя на наше щенячество, словно бессловесно вопрошал — и тут же разрешал: «Что, дорвались? Ну, порезвитесь!» Странными оба Андрея были руководителями! Ничем абсолютно не руководили, тем более что всю оргчасть взяла на себя викингша Мария Тецлаф — одна из инициаторов вояжа, переводчица, говорившая по-русски легко и бегло.

В оденсенском парке (разумеется, тоже носящем имя Андерсена) гуляли датские доги без ошейников и поводков. Их все кому не лень гладили и приласкивали, включая колясочных детей. Методом исключения самой такой возможности в нашей малоорганизованной группе возникла легенда, будто один из этих наверняка стерилизованных и совершенно безобидных зверей укусил Битова. Возможно, сочинилась подобная нелепость ввиду того, что Битов сам был отчасти похож на датского дога — без ошейника и поводка, элегантный, с узкой спиной и мрачноватый. Парков и чистеньких сквериков было вокруг множество. Помню Битова дремлющим на темной и продолжительной скамье «навеселе, на дивном веселе…» (он любил эти стихи Горбовского).. Датские скамейки вообще почему-то запечатлелись в памяти отдельными артефактами. В роскошном саду Королевской библиотеки столицы мы пили пиво у подножия памятника Кьеркегору. Разумеется, сидя. Кто же пьет пиво стоя? При этом мы затаенно и вслух мечтали попасть в хипповый рай — Христианию, самоуправляемое пристанище всех маргиналов мира. Битов со знанием дела сказал: «Только без ночевки. А то потом не выберетесь — затянет. Во Внутреннем Эстербро лучше, чем во Внутренней Монголии». Это было задолго до «Чапаева и Пустоты», и я едва ли поняла соотнесение престижного района Копенгагена с Северным Китаем. И с постмодернизмом Битова, кажется, еще не ассоциировали, хотя в истории с датским догом он смутно проглядывается. Битов часто произносил странные, неразгадываемые и невоспроизводимые фразы. Память специально устроена для чтения неразгаданного, не снятого с поверхности звука в момент произнесения. Может, Битов сказал совсем другое, но воспроизвелось это. Или придумалось, но из его посыла? Битов часто впроброс говорил много загадочного и, кажется, ненаписанного. Но и написанное, по моим ощущениям, рождалось так же: подальше положишь — поближе найдешь.

Пиво мы пили почему-то всегда рядом с памятниками — и королям Фредерикам и Кристианам, и королеве Марии, и создателю парка Тиволи, и неподалеку от композитора Нильсена, привидевшегося скульптору отчего-то голым мальчиком на лошади. И уж конечно, возле Русалочки, с которой в ту пору что ни год вандальски снимали голову. Но нам повезло — мы попали в период присутствия головы. В университетском ютландском Орхусе мы с Битовым оказались на очередной скамье вблизи памятника Понтоппидану, автору восьмитомного и никем, кажется, не дочитанного романа «Счастливчик Пер». «Неизвестный нобелевский лауреат, − меланхолически отметил Битов. — У нас Платонову памятника нет».

Через несколько лет мы с Надеждой Кондаковой поехали на выступления в Финляндию. Ночь до Питера, потом автобусом до Хельсинки. А возвратились в Петербург утром, уставшие от финских впечатлений и разъездов. Целый день даже в Великом Городе, да еще в битовскую ветреную погоду, было не осилить. «Давай позвоним Битову, − предложила Надя. — Он сейчас точно здесь. Посидим, поговорим». Одна я бы никогда на такой поступок не отважилась. Но в компании — дело другое. Где это происходило, в каком из битовских петербургских жилищ? Я не помню. Проще всего было бы спросить у Надежды, но мне важно ощущать, будто мы провели тот день на Аптекарском острове, в книге Битова, которую он хотел писать всю жизнь. Питерский Битов отличался не только от датского, но — кардинально — и от московского, где мы впоследствии пересекались достаточно часто. Он был дома. Недаром главная книга, известность которой и неразрывная ассоциативность которой с именем автора его раздражала, несет в названии архетип и концепт Дома. Домашний Битов утрачивал загадочность и непостижимость, но приобретал полноту человеческого. И память заретушировала наверняка важные разговоры того дня. Оставила только облик, только приглушенный свет комнаты и темную охристость его свитера. Потом было много недоразумений и несогласия, на которые так богата «жизнь в ветреную погоду». Но Битов остался для меня там. Дома. «Мы привыкли думать, что судьба превратна и мы никогда не имеем того, чего хотим. На самом деле все мы получаем с в о е — и в этом самое страшное…» — читаем в «Пушкинском доме». В тот день я получила своего Битова.