Вадим Абдрашитов - Портрет поздней империи. Андрей Битов

Вскоре пришло новое письмо — на бланке «цветного художественного фильма „Золотой шлем“» и киностудии им М. Горького:

1 марта 1975 г.

Дорогой Жора!

Недостающие главы «Уроков» я Вам обязательно пришлю, но не сразу. Они были настолько обречены, что и не перепечатывались и теперь сохранились в одном экз<���емпляре>. Но я обязательно это сделаю, как только немного освобожусь от дел, чрезвычайно сейчас столпившихся. У меня была даже мысль (меня тяготит архив): отдать кому-н<���и>б<���удь> в Армении оригинал «Уроков» — м<���ожет> б<���ыть>, он Вам будет любопытен?

Спасибо Вам за хлопоты в издательстве. Кому и как мне следует о себе напомнить? — подскажите (Ирине Карумян [13] Редактор в издательстве «Айастан». — я с ней не знаком). На 76-й год у меня столпилось уже две 2 книги, не знаю, какая какую выпрет. Так что, во всех случаях, 77-й для отдельного издания наиболее подходит (может, выдать их под эгидой 60-летия? [14] Юбилей Октябрьской революции. ). У них, если не затерялась, должна быть расклейка «Уроков», которую можно считать сданной рукописью. Если дойдет до дела, я заменю новой (более полной) расклейкой.

Я сейчас домучиваю сценарий [15] Не знаю, о каком сценарии речь. Если «Золотой шлем», то фильм с таким названием нигде не упоминается. Возможно, подразумевается сценарий для картины «В четверг и больше никогда», снятой в 1977-м Анатолием Эфросом на студии «Мосфильм». и мало способен о чем-л<���и>б еще думать, но скоро освобожусь хотя бы от него.

Желаю Вам победить, преодолеть эту местную беду — Бог правду видит, и «Лит. Арм<���ения>» более нуждается в Вас, чем предполагает.

С приветом

P.S. В неведомом журнале «Студенческий меридиан» № 2/75 вышел рассказик «Последний медведь», впервые напечатанный по-армянски в «Гаруне» [16] «Гарун» («Весна») — молодёжный ежемесячный журнал в Ереване. , в номере, крого мне они, как водится в Ереване, не прислали.

Выделю в этой записке один пункт. Здесь тема звучит под сурдинку, не вполне вразумительно, подробней она раскрыта в пропавшем письме. Битов хотел отдать на хранение архив «Уроков Армении», включая промежуточные варианты с правкой и вставками, кому-нибудь из ереванцев и склонялся к моей кандидатуре. Покамест идея не приняла внятных очертаний, я не отказывался. Но говорил все как есть: кочую по съемным углам, книги храню у знакомых (так и растерял половину его писем). Вот получу квартиру (Союз писателей грозился меня осчастливить) — тогда другое дело. Но с увольнением из редакции ждать стало нечего…

Года через полтора мне позвонили; незнакомый человек сказал, что привез от Битова книгу. Книга была «Семь путешествий», вышедшая в «Советском писателе». Дарственная надпись — короче не придумаешь: «Георгию Кубатьяну — Андрей Битов. Сент<���ябрь> 76». В книгу была вложена записка:

Дорогой Жора!

Сочувствую Вам во всем, что Вы претерпели. Не обязательны детали, чтобы представить себе все.

Я не оставил идеи оставить оригинал «Уроков» в Армении в счет будущих лет. Но они — в Ленинграде, их надо еще отрыть, а я здесь, и у меня много всего, кроме бессмертия. Однако — однажды… Лучшего хранения я все равно не представляю.

Передаю Вам книгу через Юрия Карабчиевского [17] Ю. Карабчиевский (1938–1992) — поэт, прозаик, эссеист, автор романа «Жизнь Александра Зильбера», повестей «Незабвенный Мишуня», «Тоска по Армении», «Каждый раз весной», филологического романа «Воскресение Маяковского» и др. , моего друга, писателя и поэта, одного их немногих, на мой взгляд, людей, представляющих себе, кто такой Мандельштам. Это и Вас, насколько я помню, занимает.

С Юрой Карабчиевским мы подружились в первый же вечер. Он окончил в свое время институт; обзаведясь дипломом инженера, напечатал одну или две статьи по специальности в научных журналах, однако на хлеб зарабатывал иначе — ремонтником электронного оборудования. Когда в связи с заграничными публикациями его пытались припугнуть неприятностями, он только рассмеялся: что вы сделаете с рядовым рабочим, уволите? Карабчиевский стал часто и надолго приезжать в командировки и почти всегда привозил что-либо почитать. В тот раз он дал мне массу всякой всячины: свои стихи и прозу, эмигрантские журналы со своими же статьями, эссе о «Пушкинском доме» Битова (на машинке) и, наконец, рукопись этого романа, про который писатель мельком обмолвился при беглой нашей встрече. Вскоре его напечатает издательство «Ардис», Битов примет участие в «Метрополе» и на несколько лет станет персоной non grata в советской печати. Ну а «Пушкинский дом» появится в «Новом мире», а следом и отдельной книгой, через шестнадцать лет после завершения.

Мои дела мало-помалу наладились, и мне посоветовали подать документы в Союз писателей. Для этого требовались рекомендации. Карабчиевский сказал: обратись к Битову. Неудобно, возразил я. Чего там неудобного, хмыкнул Юра, беру это на себя. И в следующий приезд протянул мне на две трети заполненный от руки стандартный лист бумаги. Все было как полагается: хорошие слова, необходимые характеристики. Жаль, я не удосужился переписать эту рекомендацию, вряд ли ее не сдали заодно с прочим бумажным хламом в пункт приема макулатуры. Смешно принимать игрушечные похвалы всерьез, а все же какой-никакой документ.

…Однажды Битов позвонил мне — кажется, в первый и последний раз — и позвал к себе в гостиницу. Как правило, ему бронировали номер в «Ани». Десять минут прогулочного шага до Дома писателей, еще ближе жил его друг Грант Матевосян. Обычно наши беседы были кратки и вполне бессодержательны: как пройти туда-то, бывал ли там-то, кто таков его новый знакомец. Теперь вопросы начал задавать я, не житейские, а сугубо литературные. Спустя минуту-другую он молитвенно поднял сомкнутые ладони: только не вздумайте меня интервьюировать. «Давайте-ка спустимся вниз, у меня тут не очень уютно». На первом этаже был бар, скорее похожий на буфет, никто не сидел у стойки, только за столиками. Взяли бутылку «Арени» — ходовое, но хорошее красное вино. Битову было сорок, разница в возрасте невелика, хоть и чувствуется; он родился за четыре года до войны, я через год после. Он почти сразу перешел на «ты», я так и не смог одолеть некую преграду, разве что перестал величать Андрея по отчеству, не более того. С радостью узнал, как он любит Юрия Казакова, первого, кем я некогда восхитился среди тогдашних прозаиков. У Василия Белова, столь от него далекого, ему нравилось то же, что и мне, — «Привычное дело» и «Плотницкие рассказы». Заговорили о Шукшине, чей роман о Разине не произвел на меня впечатления. Битов пожал плечами: «Зато дали бы ему снять фильм… Да ведь ясно было, что не дадут». Прозвучало слово роман, и он без перехода спросил про «Пушкинский дом»: как тебе? Я не успел ответить, он заговорил сам. Примерно так. Понравилось, нет ли, плохой ли, хороший ли — пустые слова. Понимаешь, это роман, настоящий. Таких по-русски в этом веке всего три (либо чуть иначе: может, всего три). Мы ополовинили вторую бутылку; коль скоро были подшофе, то самую малость, и все-таки разговор уже скакал с пятого на десятое. Что-то нас отвлекло, Битов прервался; когда же вернулись к своим баранам, те побрели в сторону. Так я и не узнал, о каких еще романах он хотел сказать. Он поинтересовался, немного невпопад, пригодилась ли рекомендация. Поблагодарив, я спросил, сам ли он ее писал; было у меня подозрение, что это Юриных рук дело. «Сам, конечно, — кивнул Битов, — а то как же. Юра поправил, и только». Потом я пожаловался — никак не могу взяться за «Игру в бисер», что-то меня держит (прочел лет десять спустя). Битов ответил, мол, сделал для себя такой вывод: если я в моем возрасте не читал чего-то, значит, могу без этого жить, значит, это мне и не нужно. «Какая-то софистика», — помотал я головой. «Поживешь с мое, сам убедишься», — стоял он на своем. Из любопытных вещей, услышанных тогда, запомнилась одна реплика. Со слов Битова, без договора, заключаемого с издательством, и желательно договора с авансом, он редко-редко принимается за работу. Договор его подгоняет, обязывает, усаживает за стол. «И вообще договор — это признание твоей принадлежности к писательской братии. Дают аванс — ну, стало быть, считают писателем». Он говорил вроде бы не на полном серьезе, но шутка была та самая, в которой только доля шутки. В конце спросил: «Есть у тебя „Дни человека“? Ну, давай поднимемся». Мы вернулись в номер. Книга, датированная 1976 годом, до Еревана, видимо, не дошла. Взяв ручку, он ее повертел и заполнил страницу перед титульным листом сверху донизу. Надпись была не длинная, просто писал он столбиком, как стихи; выпрямлю ее: «Жоре Кубатьяну — Андрей Битов Сердечно — всегда — always [18] Всегда ( англ .). — каждый день — never [19] Никогда ( англ .). — никогда — что пожелать — с приветом и любовью — май 77 Андрей Битов». Знаков препинания, как в теперешних верлибрах, не было вовсе, только тире после каждого слова-строки.