Вадим Абдрашитов - Портрет поздней империи. Андрей Битов

В первый его приезд в Литву он дал большое интервью газете «Литовский курьер» под названием «Мир — это одна такая штучка». Интервью это было блестящим по форме и содержанию монологом обо всем сразу — о литературе, собственном творчестве, истории, политике, перспективам культуры и человечества. Оно впоследствии составило имя журналисту, его взявшему, и было перепечатано в средствах массовой информации России.

Битов представлял собой редкий для русской литературы тип писателя-интеллектуала. Вероятно, среди его современников только Иосиф Бродский соответствовал этим же критериям интеллектуальной и культурной сложности создаваемых текстов. Нельзя сказать, что Битов сделал ставку на умного, образованного читателя, но его влекло в эту набоковскую сторону, когда совокупность создаваемых образов, естественность развития сюжета содержат в себе также иное пространство, в которое необходимо попасть, а потом найти выход из лабиринта отголосков прежних авторских мотивов и любимых тем. Интеллектуализм Битова и тогда и сейчас понимался совершенно естественно, как непосредственная атмосфера его книг, дающая возможность воспринимать сам текст не только как некую совокупность слов и их художественную взаимосоединенность, но как внезапное обнаружение (для читателя) и другого пути понимания и исследования человека и мира.

Он был человеком и писателем широкой и свободной мысли. К сожалению, не все, о чем он размышлял и говорил, вошло в его тексты. Я, неоднократно присутствуя при этих бесконечных монологах Андрея Георгиевича, попадал под их гипнотическую силу и всякий раз клял себя, что ленился все это записывать хотя бы и на телефон. Под рюмочку любимой «Черноголовки», бесконечно скатывая, собирая свою очередную сигаретку, он продолжал и продолжал объяснять не столько присутствующим, но, скорее всего, самому себе какие-то важные вещи, забираясь в такие высоты, где может не сломать шею, как сказал другой классик русской литературы, лишь очень образованный человек.

В наших беседах во время его приездов в Вильнюс это происходило везде — в знаменитом кафе «Неринга», где продолжал жить дух Стасиса Красаускаса и Иосифа Бродского, дух вольнодумства и интеллигентских мечтаний о свободе и бесцензурном государстве, при посещении могилы Григория Александровича Пушкина, младшего сына великого поэта в усадьбе Маркучяй, на кафедре в старинном Вильнюсском университете, где продолжал звучать голос Адама Мицкевича, на встрече со студентами, в незаметных забегаловках старого Вильнюса — с ним никогда не было скучно. Самые простые и обыденные темы обсуждались с ним легко и без напряжения, хотя, конечно, почти все время речь шла о литературе, искусстве, его встречах и памятных разговорах со знаменитыми собеседниками.

Он никогда не выглядел и не был снобом, но всегда чувствовалась какая-то дистанция между ним и собеседником. Зазор был всегда, и он по-своему отражал петербургскую его особую интеллигентность, которая не опускается до панибратства, но и не воздвигает каких-либо особых преград в общении.

Во время встреч Битова со студентами, преподавателями, писателями я делал по мере возможности немало фотографий, и сейчас по прошествии многих лет с удивлением вижу на них частую улыбку Андрея Георгиевича, иногда даже стеснительную, когда, вероятно, его удивляли вопросы и он не мог понять, насколько серьезно необходимо отвечать.

Кто-то, конечно, знал его лучше, чем я, но мне сейчас кажется, что другой стороной его натуры была скрытая человеческая нежность к тем немногим людям, которые ему нравились и которых он любил. А вообще, нужна новая глава в истории русской литературы XX века, которая особым образом все это увяжет воедино — Чехова, Бунина, Набокова и вот — Битова. Теперь уже — да, и нечего начинать полемику, настолько это стало очевидно. Что же до не очень внятной реакции читающей публики на его уход, — что же, в России так почти всегда и бывает… Благодарность и тоска придут чуть позже… Они уже здесь, с нами.

И вместо эпилога. Неожиданно разговорившись с одним ученым-орнитологом, я выслушал страстный его монолог о вредности современных ветряков, производящих электроэнергию, для мигрирующих птиц, привыкших к своим траекториям за многие десятки тысяч лет и гибнущих целыми стаями от столкновения с этими бездушными монстрами, вдруг появившимися на их пути. И закончил он замечательно: «Вот нужен сейчас какой-нибудь писатель, из крупных, который написал бы об этом, как сделал в свое время этот русский, по фамилии Битов. У нас книга „Птицы“, написанная на материале его пребывания в Ниде, его наблюдения над птичьими тропами, и птичьим заповедником является чем-то вроде свидетельства необходимости нашей работы, которую и посейчас приходится пускать в дело». Думается, Андрей был бы рад услышать такое признание о важности того, что он делал в литературе, а по сути, в жизни.

© Ю. Крылов

Один мой товарищ, ученик (практически любимый) писателя Битова, не откликнулся на мою просьбу написать о нем. «Многие просили», — сказал мне он, — но: «Не могу» …

Итак, Андрей Битов — умер.

Двадцатый век безжалостно подбирает свои концы. Недавно прощались с Гладилиным, Коржавиным, а нынче Битов Андрей Георгиевич.

Некоторый Бернардо, опередивший Битова на неделю, декларировал: процесс жизни смертелен, но суть его — любовь.

А вот что пишут мне из города Перми (одна из литературных столиц нашей Родины):

Ушел Андрей Битов.

В последний раз мы видели его в Перми на наших чтениях «Биармия», из которых потом вырос фестиваль «Компрос». Битов читал стихи на «Биармии» без всякого пафоса, в атмосфере непринужденных, неофициальных чтений.

Поэты выходили после того, как из шляпы предыдущий поэт доставал записку с именем следующего. «Андрей Битов», — неуверенно прочитал записку с именем юный пермский поэт, почти школьник. Мэтру это понравилось. Он читал вместе с юными и казался таким же молодым.

О Любви Андрея Битова и будет речь. Андрей Георгиевич вовсе не сочился любовью к ближним, он предпочитал прошлое, в нем находил смыслы. Его ученики очень тянулись к мэтру, но он подпускал конфидентов только на расстояние вытянутой руки. Поскольку ближе ощущаемы: дыхание, запахи живого тела, главное — мысли нынешнего дня. Все это рушило конструкцию, например, придуманного Битовым Пушкина.

Человек был угрюм, мне это понятно: всегда хочется сбежать, неважно куда — в деревню, к тетке, в глушь…

Возвращаюсь к письму из Перми — наверное, я предполагаю, Битову там было клево: тебя особо никто не знает, люди милые вокруг, можно стишки почитать, со всеми наравне. Просто быть мальчиком, не старцем почтенным, просто юношей по имени Андрей (поверьте, знаю, о чем речь, — сам бывал, сам читывал).