Вадим Абдрашитов - Портрет поздней империи. Андрей Битов

Юношеское потрясение было и от «Уроков Армении», и от его «спортивной» повести «Колесо». Его «армянская» книга до сих пор остается для меня высочайшим образцом проникновения в другую культуру, при этом не путем примитивного сравнения и сопоставления со своей культурой, но через целую совокупность деталей, почти бытовых и приземленных, которые внезапно переходят в обобщение почти философского характера. Особенно это блестяще проявилось в «Уроках» в его рассуждениях об армянском языке, смысле армянской цивилизации.

Вообще тема языка, его тайна, его способность объяснить и «покрыть» насущную действительность никогда не покидала внимание Битова и блистательно воплотилась в его пушкинских работах и глубочайших эссе о русском языке. Об этом я скажу несколько ниже.

К стыду своему, именно из «Уроков Армении» Битова я узнал о турецком геноциде армян и, ринувшись в библиотеку к заветным фондам, смог найти там книгу, на которую ссылается писатель («Геноцид армян в Османской империи»). И это несмотря на то, что мы семьей были дружны с одной великолепной армяно-еврейской семьей, но они никогда не затрагивали эту тему в наших разговорах. Да и потом, освоив материал, доступный мне, я пытался подвигнуть их к этим разговорам, но они вежливо и твердо отказывались говорить о геноциде. И это больше говорило о глубине трагедии народа, чем иные соображения.

Битов соединил в своих текстах многообразную фактическую основу, почти документалистику, опирался на собственный жизненный и психологический опыт, и это было характерной чертой всего его творчества, включая и классический «Пушкинский дом». Все это порождало особый битовский дискурс, выражаясь профессионально, который ни с кем не спутаешь в русской литературе второй половины XX века. Пытаясь обнаружить генезис этого дискурса, упираешься в целый набор загадок — что это такое? Откуда это? Здесь и безусловные отголоски ученичества у Набокова, у западной экзистенциальной классики, включая Камю и Сартра, всего направления «нового романа». Битов уходит от той объективации действительности, которая была свойственна русской литературе XIX столетия, и возвращается к традициям прозы русского Серебряного века, в которой очертания предметов, людей, обстоятельств как бы движутся под воздействием мысли самого писателя, мерцают, «плавают», нигде не останавливаются в своем твердом и безусловном выражении.

В откликах на уход Битова общим местом мелькала безусловная пошлость, нечто вроде — «смерть отца русского постмодернизма». Нет ничего дальше от подобного понимания художественной манеры писателя. Конечно, он не слишком походил на своих современников и никогда не помещался ни в какие рамки, не соответствовал известным клише. Суждения, что-то вроде «самый западный среди русских писателей» или «лучший русский постмодернист» ничего не открывают в его творчестве. Подхваченная им линия интеллектуального писания в русской литературе начинается достаточно далеко. Эта линия всегда была слабо развитой в русской традиции, на что неоднократно указывал Пушкин и сетовал на отсутствие «метафизичности» в русской литературе, да и в самом русском языке. Обновление традиции совершалось за пределами новой империи — у Набокова, у Мандельштама (физически творившего в пределах СССР, но фактически продолжавшего предшествующую эпоху), у всех без исключения русских философов, успевших покинуть Россию на «философском» пароходе. «Реинкарнация» традиции в полном объеме происходит именно у Битова, и это дорогого стоит.

Но перенесемся далее, к самому рубежу столетий, когда уже много лет я преподавал в своей же alma mater, Вильнюсском университете. Счастливый случай познакомил меня с журналистом Катей Варкан. В то странное время перехода от одной социальной формации к другой — от империи, как писал сам Битов, к новым независимым государствам, в конце 90-х и начале нулевых годов была еще какая-то остаточная культурная взаимосвязь между людьми, странами, и на удивление много проходило всякого рода совместных культурных событий — фестивалей, конференций, просто встреч творческих людей, которые не забыли прежний вкус взаимосвязанности духовных поисков, культурных предпочтений… Да и продолжали активно творить люди, помнившие и любившие друг друга независимо от страны проживания, языка, на котором они писали свои тексты, культур, которые они представляли.

Тогда мне довелось заведовать кафедрой русской литературы (с 1997 по 2007 гг.) Вильнюсского университета, которая в 2003 году отметила свое 200-летие. К слову сказать, юбилейное мероприятие, торжественный акт и прочее, были с энтузиазмом отмечены российской и литовской общественностью, и до сих пор воспоминание о них приводит в изумление, так как буквально через 2–3 года после этого подобное действие трудно было и вообразить — настолько резко прервались всяческие контакты между творческими людьми Литвы и России.

Так вот, в этот славный период мы проводили целый ряд международных встреч критиков, писателей, посвященных русской литературе — классике, современной, в том числе с размахом соорудили научную конференцию, посвященную 200-летию А. С. Пушкина и т. д. В них, этих встречах и конференциях, принимали участие весьма достойные люди — Г. Гачев, С. Семенова, И. Ростовцева, Б. Евсеев, С. Василенко, Н. Корниенко, С. С. Хоружий и многие другие. К слову сказать, на конференцию по Л. П. Карсавину, который как раз преподавал после войны в Вильнюсском университете и именно из вильнюсской своей квартиры он был отправлен в лагеря на крайний север, где и умер, съехалось немалое количество великолепного народа (2002 год); я приглашал и Битова, но его график поездок в Европу не позволил ему совершить этот визит в Вильнюс. Но он очень хотел, что-то его волновало в фигурах деятелей русской религиозной философии, и он хотел порассуждать на этот счет.

Жива была еще дочь Карсавина Сусанна, и мы трепетно относились ко всякому ее приходу в университет, она-то как раз и была на конференции. И свое обещание выступить на конференции дал С. С. Аверинцев, и я несколько раз беседовал с ним по телефону, связываясь с его тогдашним местом пребывания в Вене, договариваясь о приезде. Но очередное недомогание помешало ему, и только осталось название его доклада в программе конференции, но он незримо освящал наряду с духом Л. П. Карсавина наше научное ристалище. Позднее мы открыли памятную доску на доме на улице Пилес, из которого Л. П. Карсавин и был увезен в ГУЛАГ. После я показал Андрею эту памятную доску и дом Карсавина, и он еще раз искренне пожалел, что его не было на этой конференции, что-то хотелось ему высказать о духовном двуединстве разделенной России.