Вадим Абдрашитов - Портрет поздней империи. Андрей Битов

Так вот, на одном из подобных мероприятий осенью 1997 года я познакомился с журналисткой Катей Варкан, которой понравилась наша атмосфера научного бузотерства, понравились люди, и она предложила пригласить в гости отдельным образом Андрея Битова, которого она, по ее словам, хорошо знала (что впоследствии полностью подтвердилось). Я без колебаний согласился, хотя сомнения оставались, — чего ради мэтр современной русской литературы, по сведениям много времени проводящий в старой Европе и за океаном, соблаговолит посетить наш университет. Но на удивление все быстро сладилось, и достаточно скоро, весной 1998 года я встречал его на вокзале Вильнюса.

Его приездов в Вильнюс было несколько. Следующий состоялся уже несколькими месяцами позже, незадолго до пушкинского юбилея. Но все было окрашено в цвета его приближения.

В последний раз он приезжал вместе с Юрием Кублановским, в 2004 году. Это была, конечно, эпическая поездка. Уже начинали портиться отношения России и Литвы, и если первый приезд Битова в университет воспринимался как событие для всей культурной общественности республики — литовского союза писателей, литовских литературных журналов, что сопровождалось разнообразными официальными встречами, съемками на телевидении, интервью в СМИ, то есть был весь набор необходимых атрибутов при освещении этого визита, то в 2004 году два классика современной русской литературы будничным образом пообщались со студентами и преподавателями филологического факультета Вильнюсского университета, прежде всего «русского» отделения.

«Эпичность» же носит внутренний, литературно-художественный характер, подчеркивающий значительность данного события для отделения русистики Вильнюсского университета при уважении ко всей его древности. Начиная встречу со студентами и преподавателями, я сказал им: попробуйте представить, что вы живете в начале XX века в России, и вот к вам приходят в гости, на разговор Чехов и Блок. Потом, уже позже, одна из самых умных студенток сказала мне, что понимает теперь место и роль своих старших современников в литературе.

Конечно, дело не в сравнении, которое, как всегда, «хромает» или оказывается не совсем точным. Теперь, когда Андрея Битова не стало, оказался виден настоящий масштаб его дарования и очевидно влияние на несколько поколений читателей. Но сейчас приходится подводить безусловные итоги — ведь как бы там ни было — его биография завершена и движется в пространствах литературы и культуры независимо от его и нашей воли, и только лишь эволюция русского слова в его художественном выражении может предельно четко обозначить горизонт этой длительности в восприятии его текстов. Препятствовать этому или как-то влиять на это не в наших силах, но существует моя твердая уверенность, что приведенная выше параллель между Битовым и Чеховым чем дальше, тем больше будет сокращать расстояние между ними.

Не случайны интерес Битова к пушкинскому слову и слову Платонова: он как никто другой из своих современников понимал истинную «силу слов», которая позволяет видеть куда дальше, чем это предлагают расхожие идеологемы, пусть даже самого сложного, постмодернистского рода, вроде «интертекстуальности», «смерти автора» и прочей терминологической лабуды , и глубоко чувствовать, как через смерть слова проявляется смерть душевных и интеллектуальных свойств целого народа. В этом он близок и един с Беллой Ахмадулиной, Иосифом Бродским. Ими была подхвачена и сохранена та линия развития слова, которая была указана не только классиками позапрошлого века, но и Блоком, Гумилевым, Мандельштамом, Ахматовой, Платоновым, Пастернаком.

Одна из последних книг Андрея была «Битва». Не могу не привести из нее отрывок о языке. — «Язык, живущий сегодня, в этот час, в этот миг, — это живой, пульсирующий объем, тело, как бы один единый текст, никому в полноте недоступный, непосильный, текст, который завтра изменится, которого не станет. Текст этот слишком огромен для индивидуального сознания, но вполне ограничен, не безмерен. Его — столько и такого. Его не успеешь прочесть — его можно лишь уловить как общий гул, а то и общую музыку».

Без сомнения, что Битов выиграл свою «битву» с русским языком. Его кружения внутри языка если и казались в чем-то похожими на набоковские, но в целом остались сугубо его, Андрея Битова, самостоятельным дискурсом описания жизни.

Андрей Битов был замечательным — не литературным критиком, нет, но исследователем литературы. Причем это исследовательское (онтологическое) начало в смысле понимания искусства вообще есть свойство любого писателя, превышающего обыкновенный уровень. Это подтверждают основные наши гении — от Пушкина до Платонова; у них мы видим глубочайшую традицию адекватного чувствования и глубинной интерпретации литературы. И не с точки законов грамматики литературной критики, но по самому большому счету: исходя из сути и главного содержания того состояния жизни слова, которое именуется национальной литературой. Не будем приводить даже и примеры, настолько это очевидно читателю, что Битов соответствует самой высокой планке подобной ипостаси русского писателя. Его работы о Пушкине, протопопе Аввакуме, Гоголе, Тургеневе и многих других писателях могут расцениваться как высочайшего свойства филологическая и философская аналитика. Его книга «Пятое измерение» (и ее многочисленные варианты под другими названиями) вполне может быть настольной книгой для студента-филолога и сложившегося исследователя литературы.

Битовский Пушкин — это особое слово в пушкинистике. Автор этих заметок, рискнувший написать две книги о Пушкине, приступил к ним, во многом проштудировав все без исключения битовские работы об авторе «Медного всадника». И я не вижу на горизонте уже ушедшей от нас картины русской литературы второй половины прошлого века, кто из писателей смог так приблизиться к постижению мира национального гения. Он встал вровень с классическими трудами Ахматовой и гениально-интуитивными прозрениями Цветаевой. Я знаю, как ценили настоящие пушкинисты труды и соображения Битова на этот счет.

Я немало размышлял над тем, что можно трафаретно обозначить, как своеобразие мира Битова в русской литературе. Причем в большом историческом развороте, включая и внутренние отсылки к началу XX века, а также к веку позапрошлому. Битов безусловно выдерживал всякого рода сравнения и сопоставления, но в то же самое время остро чувствовалась его современность как живой воздух эпохи, незаметный, но обжигающий и подчас страшноватый.

Битовский взгляд на мир и человека был одновременно простым и усложненным. Его герои — это одни из самых рефлектирующих героев русской литературы. Но их рефлексия не выглядит внешним, поверхностным умствованием, она упрятана в толщу более сложного отношения к жизни. Герой Битова вовсе не в восторге от жизни, и это выступает как определенный задник по всех картинах действительности, что он предлагает читателю. У каждого человека и каждой воспроизведенной жизненной картины есть глубина и объем, причем они не дешифровываются, но открываются автором органично-сложным образом; это остается жить в тексте как неотъемлемая части всего воспроизведенного целого.