Лариса Литвинова - Летят сквозь годы

Когда пыль на дороге рассеялась, Анна не увидела ни машины, ни Веры с военным и подумала: «Не привиделось ли мне все это?»

А Вера в это время сидела рядом с Саввой в машине. Не стесняясь шофера, не встречая никакого сопротивления Веры, Савва целовал ее и почти кричал:

— Глупышка-малышка, а как же иначе?!

Нет, даже по сравнению с высоким и сильным Саввой Вера не чувствовала себя малышкой. Вот поглупела она от счастья — это верно! Она же прекрасно понимает — и понимала с того самого вечера встречи с братцами-бочаровцами из соседнего полка, вечера, который она протанцевала с одним из братцев, — что он, этот братец, для нее теперь — все: радость, боль, сомнения, мучения. Счастье. Она понимает, что с охватившим ее чувством уже не в силах справиться, не может подчинить его своей воле.

Они встретились, как всегда, на считанные минуты и, дыша любовью друг к другу, говорили, по существу, о ненависти, то есть о том деле бойцов Великой Отечественной войны, которому были подчинены их молодые жизни. Савва рассказывал, как его товарищ вышел победителем из битвы против двоих.

— Какое там, к черту, против двоих… ведь у них в каждом экипаже трое. Так он, чуешь, троих гадов в землю вогнал. А трое драпанули с дымом.

— Ну а сам? Сам он жив? — спросила Вера, на мгновение представив на месте неизвестного ей летчика своего Савву.

— Повезло парню. Обещают в санбате залатать. Зато машина… — Савва жестом показал, во что превратилась машина.

— Да, техникам тяжелая работа, — вздохнула Вера. — Нашу Зинаида до сих пор чинит. Боюсь, не остались бы мы с Таней на сегодня безлошадными.

— Так досталось?! — Савва с не присущим ему выражением тревоги и боли заглянул Вере в глаза.

Вера помотала головой. Потом невесело улыбнулась:

— Вечно мы… об одном и том же. Не будем… — И стала читать стихи.

Стремясь к любимому всем существом, Вера тем не менее повторяла себе: не такое сейчас время, чтобы заниматься личным. Ведь это нестерпимо — идти в полет и замирать: а вернется ли он?! Нет. Он и она — солдаты. Ничто не должно отвлекать их от главного.

Тогда они поссорились с Саввой.

Вера возвратилась с молоком взволнованная. Таня сразу заметила это. Но спросила ровным голосом, как спрашивала обычно перед вылетом:

— Все ли у тебя в порядке, штурман?

Вера односложно ответила:

— Все!

Она не Тане в тот момент отвечала, а подводила черту, как ей казалось, своим отношениям с Саввой. Все кончено. Он не придет больше в Ивановку.

Он примчался на выпрошенном командирском «козлике», схватил ее среди улицы в охапку. И вот везет неизвестно куда. И целует.

Глупая она, глупая: какая же это беда?! Счастье.

…Анна не знала бы, что и думать, если бы не подобрала в канаве при дороге оброненный Верой и забытый глиняный кувшин. От бока кувшина откололся порядочный черепок, традиционная надпись: «Напейся не облейся» — уже не имела конца, и вообще кувшин стал ни на что не годным. Но Анна понесла его домой бережно, как драгоценность. На второй, на третий и на четвертый день она пасла корову в том же проулке. И всякий раз захватывала с собой кувшин, рассчитывая вернуть его хозяйке. Представляла: окликнет она девушку в военной форме и ради смеха скажет:

— Что же вы приданое-то растеряли…

Просто пойти в расквартированную в станице летную часть и спросить о Вере Белик Анна не решалась. Вера первой обратилась к сестре, встретив вскоре ту на станичной площади. Хотя встреча для Веры была неожиданной, она не растерялась — остановила Анну шуткой в манере Беликов:

— Эгей, керчанка, что же своих не признаешь?

Сестры обнялись.

Условия позволяли — Часть в Ивановке задержалась, — и Вера побывала у Анниных родственников в гостях. Первый раз пришла с неизменным своим другом Таней Макаровой.

Девушек-воинов, да еще летчиц, принимали с почетом. Хозяйка-казачка снарядила на фронт, в кавалерию да артиллерию, пятерых сынов. Но дочери были все при ней. И она, в душе сокрушаясь за мать Веры и мать Тани, которых окаянная война заставила послать своих дочерей на самый страшный фронт — воздушный, прямо-таки не находила достойного места, куда бы усадить девушек, чем попотчевать. Сесть предложили, конечно, в красном углу, под образами. Таня шепнула на ухо Вере:

— Не думают небось, что мы с тобой безбожницы. А если я песню антибожью затяну? Мне что-то попеть охота.

Вера видела, что из солидарности с ней, переживая ее сердечные неурядицы, Таня последнее время была притихшей, молчаливой. А сегодня — опять-таки вместе с ней — повеселела и готова озорничать. Она благодарно сжала руку подруги и произнесла во всеуслышание:

— Споем, Танюша. Обязательно споем. Тут тебе хорошие помощницы найдутся. — И, понизив голос, сказала только Тане: — А… антибожьих я от тебя что-то не слыхала. Ты поешь все какие-то, я бы сказала, величавые…

Очень чуткая к настроениям времени, к пульсу общенародной жизни, именно Таня Макарова запевала в полку новые песни — суровые и нежные, преисполненные любви к страдающей Родине и светлой веры в победу.

За столом в первую очередь спели старую, «Конармейскую». Таня начала ее, не без основания предположив, что «песня вроде тутошняя». С улицы и из соседних домов потянулись на песню жители — ребятишки и женщины. Заглядывали, в окна, заходили в сени и в горницу, Становились как в хоре — голос к голосу. И пели. Печалью звучали женские голоса. Печалью и вместе с тем непреоборимой мощью.

По дороге к себе в часть Таня сказала:

— Знаешь, Верок, я сейчас не только пела всласть, но и думала…

— Знаю. Думала: «Ай да мы! Спасибо нам!» — засмеялась Вера. Потом сокрушенно добавила: — А я боялась, что с Анной о домашних делах поговорить не успею. Так и не успела. Выпадет ли еще времечко?

В следующий раз Вера к Анне опять зашла не одна, потому что Савва не отпустил, с ней увязался.

— Дальние родственники, говоришь?! — воскликнул он на замечание Веры, что неудобно идти вдвоем к дальним родственникам сестры. — Нет у нас тут в станице дальних. Все ближние. Посмотришь, как еще твои бабоньки рады будут.

— Излишней скромностью ты не отличаешься.

— А надо ли? Твоей скромности вполне хватит на нас двоих.

— Савва… — протянула Вера с нежным упреком: ее коробила беззастенчивая самоуверенность. И вместе с тем она все прощала любимому, считала, что это у него от широты натуры.

В доме молодаек-солдаток он, конечно, очень понравился. Девушки-летчицы хороши, а летчик-сокол еще лучше.

Анну Савва просто очаровал. Как он заботится о Вере! Прощаясь, он попросил Анну:

— Хотя бы вы на Верочку подействовали, чтобы побереглась… Иной раз ведь можно и не выпрашивать приказа на полет. Она ведь не мужик, которому стыдно на земле отсиживаться. Мне, конечно, ни о чем таком и заикнуться нельзя. В шутку разве скажешь: сохрани себя для детей и внуков…