Алексей Каплер - Долги наши

Черные барашковые шапки и башлыки городовых были залеплены снегом. Они шли не в одиночку, как обычно, а по три человека, оглядываясь тревожно. У женской казармы тройка задержалась, прислушалась к безобразным, пьяным крикам, к взвизгиваниям гармошки.

Старший снял ледышку с усов и сказал:

— Тут порядок…

И они пошли дальше.

Оправляя кофту, из-под лестницы вышла Вера, а за ней — Артур. Он трогал пальцами скулу у глаза и ворчал:

— Ей-богу, карточку испортила… Вот же идиотка… Хуже кошки… — Он достал из кармана газету, оторвал кусочек аккуратным квадратиком и подал Вере:

— На, залепи…

Вера послюнявила бумажку и, смеясь, заклеила Артурову скулу. Потом схватила его под руку, повисла на руке.

— Кавалер, а кавалер, проводи домой…

И они шли по переулкам Пресни… Падал снег. Вера прижималась к Артуру. Время от времени, оторвав ноги от земли, она повисала на его руке и хохотала при этом отчаянно.

На Вере была старенькая вытертая плюшевая кофта, платок откинут с головы назад, и снег падал на ее волосы. Артур же был одет в пальтишко с бархатным воротничком. Котелок нелепо торчал у него на голове.

Падал, падал, падал снег. Большие нанесло на улицах сугробы. Дома были покрыты огромными белыми шапками.

— …Как же ты живешь с ним, с твоим дурачком?

— Не говори, Артур. Другой раз проснусь — думаю: что же я свою женскую долю загубила?

— Конечно, разве это мужчина? Его соплей перешибешь…

— Веришь, Артур, смотрит он на меня как пес, а мне что он, что стена. Вот как я живу, Артурчик, мой амурчик… Сейчас он хоть домой редко заходит. С работы прямо к своим…

В глазах у Артура вспыхнул огонек. Артур насторожился, но спрашивать ни о чем не стал.

— …закатится на всю ночь, а я разлягусь, раскинусь на лежанке… Хорошо, думаю, пускай они хоть всех царей поскидают, мне-то наплевать, а немилого рядом нет… На днях — прямо умора — пришел, цветок мне принес. Легли спать. «Вера, а Вера», — говорит. Ну, думаю, сейчас царапаться придется. «Чего тебе?» — говорю. А он: «Ты, Верочка, никогда не думала, отчего это одни люди бедные, а другие богатые?»

— Ну, и откуда же они берутся, богатые и бедные? — спросил Артур.

— А я и не слушала, спала, — смеясь, ответила Вера, — он говорит, говорит, а я сплю… Ой, Артурчик-амурчик, мы и до дому дошли. Уже и ложиться нечего — в три смена… прощай…

Артур полез в карман, достал монетку, поднес к глазу, удостоверился — какая — и подал Вере.

— Бери, Верка. Пряников, что ли, купишь… чего-нибудь там…

Вера взяла монету, поглядела:

— Пятиалтынный… — сказала как-то медленно, — спасибо…

Попробовала монету на зуб.

— Настоящая… — так же медленно сказала, да вдруг как шмякнет эту монету прямо в морду Артуру. — На! Жри!

И расхохоталась.

— Ой, уморил! Пятиалтынный!.. Уморил! Да я, может, все сто рублев стою!.. Ах ты, сукин кот… да я тебе не так всю рожу раскровяню…

И Вера действительно бросилась на Артура. Тот не успел податься назад, и Верины ногти процарапали Артурову физиономию сверху донизу.

— Да ты… да ты… сумасшедшая… Люди, караул!..

— Двигай, зараза, пока цел! — кричала Вера. — Беги, не то зашибу до смерти…

И Артур, схватив на лету свой котелок, бросился бежать со всех ног. Он несся вниз, по переулку, а Вера задумчиво глядела вслед.

Вдруг ночную тишину прорезал свисток, другой, третий. Послышался конский топот. Переливались, перекликались свистки. По улице, в которую упирался переулок, проскакал отряд жандармов, послышались выстрелы.

Вера стояла, прислушивалась.

Быстро шел Матвей, держа в руке ведерко с клеем, на той же руке он нес девочку. Она уткнулась в плечо отца и сладко спала.

Ночь все еще длилась. Матвей расклеивал листовки, стучал в окна бараков, вызывал нужного человека и шепотом:

— Велено передать, завтра в двенадцать начинаем. Митинг на Большой кухне…

Торопливо шел дальше. Доставал листовку, наклеивал то на стену, то на афишную тумбу.

Снова будил кого-то и передавал ему известие о завтрашнем дне.

И где-то по другим улочкам Пресни — всюду поспешно шли гонцы, расклеивали листовки и передавали приказ Московского Совета — бастовать. Загорался свет в окнах, вставали люди, будили соседей. Поднималась рабочая Пресня.

А Матвей все шел и шел торопливо дальше — от дома к дому, от барака к бараку.

Только наклеил он очередную листовку, смачно прилепив ее прямо на царский манифест, который начинался словами: «Мы, Николай вторый…», только отошел за угол, как раздался окрик:

— Стой!..

Из-за противоположного угла показались городовые. Их было трое. Матвей успел отбросить ведерко с клеем и оказался прямо перед ними. Бежать было невозможно.

— Что за фигура? Кто такой? Куда в ночь собрался?..

Старшой был классическим городовым — хоть памятник с него лепи: грозный, бровастый, большеусый — страж порядка!

— Отвечай, когда начальство спрашивает, — толкнул Матвея в бок ножнами сабли другой страж.

— Забрать его? — спросил третий.

Матвей казался испуганным до того, что не мог вразумительно отвечать. Он бормотал только:

— То есть я… ваша милость… хотел…

— Ну, чего трясешься, не съем, — снизошел старшой, — говори толком — куда бежал?

— …ваша милость… в околоток… ребенок… девочка вот захворала… горит…

— Гм… — произнес старшой и взглянул на Надю. Она проснулась и ответила ему взглядом своих ясных глаз.

— А в околотке-то сейчас никого и нету… — подозрительно высказался второй страж.

— И правда. Господина фельдшера ведь нету в околотке…

— Они как явятся — господин фершал, а мы с дочкой уже тут, у двери дожидаемся…

— Ну иди, черт с тобой. Иди.

Свернув за угол, Матвей бросился бежать со всех ног.

Между тем городовые, отпустив его, через десяток шагов обнаружили валяющееся на земле ведерко, из которого все еще потихоньку выливался клей, и свежую листовку, наклеенную прямо на царский манифест.

— Провел, подлец! — освирепел старшой. — А ну, давайте за ним! И с пустыми руками не возвращаться!

Бросились в погоню городовые, вырывая наганы из кобуры, засвистели в свистки.

Старшой злобно отдирал листовку, а с нею вместе нечаянно отодрал и кусок царева манифеста. Оторвал и испуганно оглянулся. Нет, вроде бы никто не видел.

А Матвей, прижимая к себе Надюшку, бежал и бежал, петляя, ныряя в подворотни проходных дворов. Свистки переливались отчаянно где-то вдали.

Утром Вера входила в полутемную церковь. Шла ранняя обедня. Множество женщин, молодых и старых, усердно молились, клали земные поклоны. Горели свечи в светильниках перед образами. Маслянистый туман стоял в воздухе.

Регент, позевывая, дирижировал полдюжиной певчих на клиросе. Священник с дьяконом правили службу.