Алексей Каплер - Долги наши

— Садись, Филимонова, тебе надо будет сейчас со мной поехать в главк… Вот, видишь, отношение: «Художника Филимонову В. А…»

— А я не могу, — отвечала, не садясь, Вера, — я занята.

Замдиректора оторвался от бумаг.

— Дело в том, — сказал он, — что твоя ткань… эта… на худсовете высоко оценили твой рисунок, ну эту…

— «Морская?»

— Да «Морская» получила какую-то там большую премию на Всемирной выставке.

— Спасибо за известие, но вы, кажется, не расслышали — я сейчас занята.

— А что случилось?

— Дом сносят, в котором мы жили.

— Ну, и?..

— Ну и я с родителями туда поеду.

— Дом сносят?

— Да.

— Ну и что?

— В общем, я сейчас не могу. В другой раз. Можно идти?

— Ну и молодежь пошла!.. С ума сойти!..

На круто спускающемся к Москве-реке пресненском переулке по одну сторону стояли маленькие, старые деревянные дома, а по другую возвышались новые современные строения. Окна были раскрыты настежь, и из них далеко разносились веселые детские голоса.

Это было время, когда работницы первой смены забирали своих птенцов в яслях и детских садах. А новые дома были именно этими детскими учреждениями.

Женщины встречали детей, обнимали их и целовали, поднимали на руки, подбрасывали. Удивительным было это зрелище массового материнского счастья.

В соседнем жилом новом доме в одном из окон стоял музыкант и играл на флейте. Несложная, сентиментальная мелодия, которую он повторял, разучивая, вязалась с картинами материнства и, в то же время, казалась странной в сочетании с тем, что творилось по другую сторону улицы, где расчищался район малых домишек и машины совершали разрушительную работу. Один за другим сносились заборы и маленькие домики, а заодно с ними и деревья и кустарники. Бульдозеры подошли уже совсем близко к дряхлому домику, когда такси остановилось невдалеке от него.

Вера помогла матери выйти из машины, а Верин отец подошел к бульдозеристу и что-то, неслышное за грохотом машины, ему сказал. Бульдозерист — молодой малый — согласно кивнул головой, остановил машину и стал ждать.

Верину мать — Любовь Васильевну — всю жизнь называли Любой, и так ее называют и теперь, когда ей лет, видимо, около пятидесяти. О том, что она слепа, можно было догадаться только по тому, что она иногда смотрела мимо собеседника и часто искала рукой руку дочери или мужа.

Дверь оказалась не запертой, и женщины вошли в дом. Вслед за ними вошел Алексей Иванович — отец Веры. Он был очень высок, а потолки в домике — низкие. Так, что седая голова его, посаженная на длинную шею, почти упиралась в потолок. Нескладный — длиннорукий и длинноногий Алексей Иванович часто улыбался застенчиво, как бы извиняясь за эту свою нескладность.

Отстранив руку дочери, Любовь Васильевна пошла вперед, легко прикасаясь пальцами к знакомым стенам. В доме было совсем тихо. Голосок флейты едва проникал сюда. Пальцы Любови Васильевны ощупывали каждый выступ бревенчатой стены, каждый изъян в ней. Рука касалась подоконника, рамы окна… И ясно было, как все тут ей знакомо и дорого, как связана ее жизнь с этим домом. Вот гвоздь в стене…

— И ты еще тут? — удивленно сказала она. — Сколько раз мать говорила отцу: Королев, забей ты этот гвоздь, я опять о него платье порвала…

Она пошла дальше из комнаты в комнату, прикасаясь рукой ко всему на пути, и что-то одной ей понятное попадалось под руку и вызывало горькую усмешку или останавливало ее и заставляло задуматься, погрузиться в воспоминания…

Бульдозерист ждал, поглядывая на дверь домика. Машина грохотала вхолостую.

И вот из дома вышли все трое. Вера бережно поддерживала мать с одной стороны, Алексей Иванович — с другой. Они сходили с крыльца. Вдруг седая женщина опустилась, села на ступеньку и, закрыв лицо руками, горько заплакала.

Бульдозерист видел это, и на лице его мелькнула тень чужого горя. Он переглянулся с шофером такси, ожидавшим своих пассажиров.

Вера обняла мать.

— Мама, родная, — говорила она, — что делать, это жизнь…

Но чем больше говорила Вера, тем горше рыдала мать. Алексей Иванович закусил губу, с трудом удерживаясь от того, чтобы тоже не заплакать.

— Мама, разве ты не говорила, что счастлива?…

— Да, — сквозь слезы отвечала Любовь Васильевна, — конечно, я счастлива, конечно, я счастлива…

И все плакала.

К ним подошла молоденькая девушка. Стараясь держаться непринужденно, она обратилась к ним.

— Простите, товарищи, — сказала она, — позвольте узнать — вы не жили здесь в этих домах?

— Да, жили, — ответил Алексей Иванович.

— Видите ли, товарищи, у меня задание редакции — написать очерк о жителях этих хибарок Разумеется, с современной точки зрения, в контрасте с новым строительством…

— В контрасте так в контрасте, — сказал Алексей Иванович.

— И желательно — очерк о женщинах Трехгорки. Журнал у нас женский… Простите, а вы не связаны ли с Трехгоркой?

— Связаны.

— Но это же чудо! А вы долго здесь жили?

— Лет сто пятьдесят, — улыбаясь и вытирая платочком глаза, ответила Любовь Васильевна.

— Сто пятьдесят лет? — изумилась девушка и стала доставать блокнот из кармана жакета. — Я очень вас прошу, пожалуйста, расскажите о вашей семье… Вы меня очень выручите. Скажу честно, это первое мое задание…

— Ну, если выручу… — улыбалась Люба. — Что ж, поезжайте тогда с нами — мы тут недалеко, в высотном доме.

Потом все направились к такси.

Алексей Иванович помог Любе сесть в машину.

Вера уселась рядом с матерью. Они не закрывали дверь и ждали.

Алексей Иванович стоял возле машины.

Бульдозер взревел и двинулся вперед.

Дом распадался под его ножом, как игрушечный. Звенели стекла, падали балки, рушилась крыша, развалилась печь, будто сложена была из детских кубиков. Упал и забор и столбик у калитки, на котором оставалась едва видная вырезанная когда-то надпись: «Верка-шалава. 1905».

— Что ж — поехали, — сказала Люба.

Но в это время к ним подошел водитель бульдозера.

— Вот, вывалилось что-то из печки… — сказал он, протягивая Алексею Ивановичу железную коробку, — гремит… может быть, нужное…

И ушел.

На коробке сохранилась картинка и надпись: «Монпансье Ландрин».

Алексей Иванович потряс коробочку. В ней действительно что-то гремело. С трудом открыл крышку.

— Люба… серьги твои…

Любовь Васильевна протянула руку, взяла из коробочки грубые, «цыганские» серебряные серьги.

— Как я тогда искала их… Ну, конечно, я их в отдушину положила… Возьми себе, Веруша. Или сейчас такие не наденешь?..

— Что ты, мама, самые теперь модные сережки. Девчонки умрут от зависти.

— Неужели?

— Правда, правда. Теперь все старинное стало самым модерновым.

Машина тронулась.