Алексей Каплер - Долги наши

Но на сей раз я хочу задать именно этот шаблонный вопрос.

Кто ответит? Кто ответит за поруганную честь семьи, за позор, за слезы, за поломанную жизнь молодой женщины, за горе ее отца и матери? Кто ответит за тот «воспитательный» эффект, который произвели «сатирические» упражнения «Бокса» на молодежь?

Выяснилось, что именно эти вопросы в У. не волнуют как раз тех, кого больше всего должны волновать. Никто даже не подумал о том, чтобы в какой-либо форме реабилитировать оклеветанную, извиниться перед нею, наконец. Несчастная женщина оставила сына старикам и уехала искать работу как можно дальше от родного города. Ретивых же сатириков слегка и без видимого эффекта пожурили — они и сейчас считают себя «в основном» правыми…

Через некоторое время в «Литературной газете» появилась такая заметка:

2 июня сего года в «Литературной газете» был опубликован фельетон А. Каплера «Воспитание дегтем». В сотнях писем, поступивших в редакцию в связи с этим фельетоном, читатели с возмущением осуждают тех работников, по чьей инициативе была оклеветана советская семья, и требуют наказания виновных.

Секретарь городского комитета КПСС тов. В. сообщает, что бюро горкома обсудило фельетон, признало его правильным, а факты, изложенные в нем, соответствующими действительности. Бюро горкома КПСС строго осудило грубую ошибку, допущенную в газете «Бокс», и считает, что она является результатом безответственности секретаря горкома ВЛКСМ т. Б. и заведующей отделом пропаганды и агитации горкома комсомола т. Л., а также отсутствия контроля со стороны отдела пропаганды и агитации горкома КПСС.

Первому секретарю У. горкома комсомола Б. объявлен выговор с занесением в учетную карточку.

Состоявшийся на днях пленум городского комитета ВЛКСМ освободил Л. от работы в горкоме.

Как сообщил редакции секретарь обкома ВЛКСМ тов. С., бюро обкома приняло постановление «о серьезных недостатках в работе горкомов, райкомов ВЛКСМ по выпуску сатирических газет». Намечено укрепить состав редакционных коллегий, провести семинар редакторов.

В ряде писем, полученных редакцией в связи с опубликованием фельетона «Воспитание дегтем», читатели требуют привлечения клеветников к суду. Но по закону привлечение к судебной ответственности за оскорбление и клевету производится по заявлению самих потерпевших.

Настало время, дорогой мой читатель, познакомить вас с последней главой этой книги.

В ней речь пойдет о далеких временах моей юности.

Странно, но люди, с которыми встречался, дружил в те бесконечно далекие годы, видятся мне сегодня совершенно так же ярко, как те, с кем расстался час назад.

Что это? Свойство моей только памяти, или так бывает у всех.

Не знаю.

Я помню взгляды, интонации, освещение, запахи, чувство голода и предчувствие счастья, пожатие руки, и гром орудий, и окровавленное тело моего друга, насмерть засеченного петлюровцами на Казачьем поле, и добрый голос матери, и первые свидания, и первые походы в «Иллюзион», и кайзеровские войска на улицах моего Киева, заросший тиной пруд на пятой линии Пуща-Водицы, и вшей, и сыпной тиф, и теплушку — три недели до Москвы…

Огромный мир, никому, кроме меня, невидимый, никому неизвестный…

Вот несколько извлечений из этого мира, которые я предлагаю на прощание вашему вниманию, читатель.

Моей записной книжке — той, в которой занесены адреса и номера телефонов, — много, очень много лет, почти столько же, сколько мне самому.

Это узкая и длинная книжка — когда-то она была единым целым, но давно растрепалась, ее переплет оторвался, разломался, листки то и дело разлетаются, и я собираю их, стараясь снова расположить по алфавиту.

Печальная книга, в которой то и дело встречаешь имена людей, ушедших из жизни. Взгляд останавливается на имени, обозначающем нечто теперь только для одного меня, на адресе — названии улицы, которой давно нет в природе, на номере телефона, по которому уже никто не ответит.

Я не вычеркиваю их, и эти записи переплетаются с реальными, действующими, существующими.

Живые и мертвые тут сплелись в единый поток моих представлений, моих воспоминаний.

Вот одна запись на букву «В». И адрес.

Если бы я поехал в Ташкент и зашел по этому адресу на улицу Черданцева, бывшую улицу Художников — я нашел бы там Нину Ивановну — жену В. — и Наташу — их дочь. Я увидел бы там множество законченных и только-только начатых картин, уйму театральных эскизов — то, что осталось от хозяина.

Я почувствовал бы снова атмосферу любви, безграничной любви к умершему.

Славная, умная Наташа все отваживает женихов: никто не кажется ей интересным — всех она невольно сравнивает с отцом, на всех смотрит его насмешливым взглядом, и никто этого сравнения не выдерживает.

Я обошел бы квартиру, заглянул в ванную комнату, на террасу, и снова, снова предо мной возникла бы трагическая сцена, это ужасное самоубийство…

Он был очень веселым и очень добрым человеком. Его любимейшим образом с самого раннего детства и на всю жизнь стал Дон-Кихот.

И сам он был благородным рыцарем, великодушным идальго, готовым пожертвовать собой ради людей, ради красоты, ради правды.

Не причинять никому беспокойства, никому не мешать… человек не имеет права мешать жить другому человеку… — говорил он.

В юности В. болел сыпным тифом и менингитом — оттого навсегда речь его стала немного заторможенной.

Но в сочетании с его юмором эта замедленность речи была как-то очень органична, очень естественна.

Слушая его и зная иронический склад этого блестящего ума, вы ждали окончания фразы, предвидя, что последует нечто неожиданное и остроумное. И неизменно ваши ожидания оправдывались. Он был настоящим художником. И не только потому, что вся его жизнь состояла из интересов живописи и театра, он был художником по взгляду на жизнь, по отношению к людям, по душевной тонкости и легкой ранимости. Он был художником потому, что, отражаясь в нем, окружающий мир преобразовывался, зацветал чудесными красками, потому, что люди, с которыми он встречался, очищались его воображением от всего наносного, суетного и становились гораздо лучше, чем были на самом деле. Он был добрым волшебником, и окружающий мир подчинялся его желаниям и превращался в другой мир — тот, в котором он жил.