Алексей Каплер - Долги наши

Но самым поразительным было то, что наш друг принял это совершенно спокойно, как нечто естественное.

Он стоял в проеме двери, освещенный сзади солнцем, и похож был на святого со старинной иконы.

…Это случилось девятого марта. В то утро редакция нашей газеты, нашего органа губкома и губисполкома была взбудоражена необычайно.

Обнаружилось, что в стихотворении, посвященном Женскому дню и опубликованному накануне, имелся акростих, по выражению главного редактора, «хулиганского и контрреволюционного характера».

Вчерашней газеты ни у кого, естественно, не осталось, и сотрудники бросились к подшивкам.

Местный поэт изобразил в этом стихотворении решительно все, что принято, что нужно было писать к восьмому марта. Никаких погрешностей идейного рода в опусе не содержалось.

Что же касается акростиха… Мы сложили первые буквы строчек, и получилось… м-да… некрасивая получилась история.

В городе нашем был другой популярный поэт, по имени Владимир Агатов.

Был он человеком способным, писал стихи «для души» и стихи для газеты. Писал тексты романсов, писал в стихах тексты для плакатов про борьбу с голодом, про борьбу с белобандитами, про борьбу за светлое будущее, про борьбу с венерическими болезнями, про борьбу с тифом.

Среди стихов «для души» были у Агатова талантливые вещи. Впоследствии, в годы Отечественной войны, им были написаны знаменитые «Темная ночь» и «Шаланды полные кефали».

Но то, что он писал ко всякого рода датам — для газеты, было сплошной «барабанщиной».

Однако именно эти стихи безошибочно принимались и публиковались, иной раз их даже оттискивали красной краской.

Так вот, сложив первые буквы праздничного, «женского» стихотворения поэта Дмитрия Урина, мы получили такой текст:

В редакции все были подавлены. Пропустить этакую штуковину!

Главного редактора уже выволакивали «на ковер» — в губком. Теперь он буйствовал и искал виновных.

Одним из таких виновных у него оказался почему-то и художник В., который иллюстрировал крамольное стихотворение своим рисунком.

Сама по себе картинка — немного условная — широкоскулые женщины в косынках, несущие кто знамя, кто серп, а кто сноп сжатой ржи, — сама по себе эта картина не содержала решительно ничего идейно-порочного. Но в свете случившегося редактор усмотрел в ней тоже крамолу.

Каждый день, до того, в газете появлялись рисунки распространенных в те годы левых направлений. И редактор был даже их покровителем. Никакого реализма в художественной практике газеты не наблюдалось, и это считалось нормальным.

Все революционные праздники в те времена оформлялись «левыми» художниками, с транспарантов и плакатов глядели рабочие и крестьяне, состоящие из различных геометрических форм.

Теперь же редактор неожиданно решил, что все это — направления вредные, и, грозно сдвинув мохнатые брови, разъяснял это вызванному в кабинет В.

Начальственные громы не производили на В. ровно никакого впечатления, и это еще более распаляло редактора.

Сияя лысым черепом, сверкая грозными очами, неправдоподобно увеличенными толстыми стеклами очков, то и дело расстегивая и застегивая пуговички на своей видавшей виды гимнастерке, редактор говорил:

— …Заразили, заразили, понимаешь, пролетарскую газету своими, понимаешь, кубизмами! Нет того, чтобы рисовать нормальные человеческие, понимаешь, лица. Нет! Хари, футуристические рыла, вместо, понимаешь, пролетарских лиц, один глаз на лбу, другой, извиняюсь, стыдно сказать где… А что ты этим хочешь выразить? Контрреволюцию разводишь? А стишок ты читал, к которому этих уродок пририсовал, а? Что из первых букв хулиганство получается, знал, конечно? И посмеивался, признайся, посмеивался?..

В., наконец, скрутил козью ножку, которая ему не давалась, насыпал в нее махорку, достав щепотку из брючного кармана, закурил, стрельнув в редактора кусочком серной спичечной головки, и произнес своим замедленным способом:

— Я стихи сверху вниз не читаю. И снизу вверх тоже не читаю. И по диагонали не читаю…

Услыхав это, редактор побелел.

Он нажал изо всей силы кнопку звонка и закричал вбежавшей секретарше:

— Давай сюда, понимаешь, эту… сегодняшний номер… и всех посади — пусть читают, понимаешь, снизу вверх, по диагонали, по параллепипеду, по трапеции — сейчас же… и доложишь — что там еще окажется… а ты — иди отсюда, иди… — набросился он на В., который подкинул ему эти новые сомнения.

Дымя вонючей козьей ножкой, В. вышел из кабинета грозного редактора.

И мы с ним пошли обедать в «Хлам».

Учреждение под такой вывеской помещалось на Думской площади. «Хлам» — означало «Художники, литераторы, артисты, музыканты».

Нечто вроде литературно-артистического клуба. Содержателем ресторана был здесь осетин, по фамилии Хаиндров. Осетин Хаиндров заказал некогда В. роспись стен в верхнем помещении, где находилась нормальная столовая, и в подвальном, которое, собственно, и было «Хламом».

Здесь имелась маленькая эстрада, с которой поэты завывали свои стихи. Здесь до глубокой ночи, а то и до утра спорили братья литераторы чуть не до драки, а то и в самом деле до драки.

Здесь, в подвале табачный дым бывал таким плотным, что противоположная сторона помещения тонула в сизой мгле, а свет электролампочек едва пробивался сквозь туман.

В «Хламе» разыгрывались великие баталии между приверженцами разных направлений искусства, а то и просто пьяные драки с участием поэтов, артистов, проституток и официантов.

В верхнем зале Хаиндров велел расписать стены различными съедобными натюрмортами, а также видами обнаженных купальщиц и лебедей. Художник честно выполнил этот «социальный заказ».

Зато в нижнем помещении — в «Хламе» — он позволил В. писать на стенах что душе угодно.

И В. здесь отыгрался за мерзость, которую ему пришлось изображать наверху!

Художник выложился здесь до конца. Чего-чего только тут не было — и летающие по воздуху мужики, и гигантский рыбы, в животе у которых просматривались насквозь, видимо, проглоченные ими, целые коллективы людей; иные стены были расписаны абстрактными формами самой удивительной расцветки, и вдруг — гигантский глаз, которому суждено было смотреть на все, что по ночам здесь происходило. На потолке была изображена неимоверных размеров нога в сапоге.

За труды художника осетин Хаиндров расплачивался обедами. Каждый день В. имел право бесплатно получать борщ и гуляш в верхнем помещении «Хлама». Это было великим подспорьем для него в ту пору.

Гоген и того не получал, расписывая свою хижину на Таити.