Ангел Каралийчев - Наковальня или молот

— И не заглядывать через забор! Разве так подстерегают человека, которого нужно арестовать. Спрячьтесь где-нибудь! Лучше всего ступайте в сквер!

— Слушаю, — хором ответили солдаты и, пошептавшись о чем-то, отправились в… кабак.

Полковник вошел во двор и осторожно закрыл за собой калитку. Во дворе было тихо, снег приглушал шум шагов, и лишь за колодцем поскрипывали шелковицы. Димитров обогнул дом и по задней лестнице быстро поднялся к жене, к Любе.

Увидев его, молодая женщина вскрикнула и замерла на месте. У нее подкосились ноги, на глазах выступили слезы. Димитров нежно погладил ее по голове.

— Слезы? Слезы в твоих мужественных глазах? Неужели ты не рада, что видишь меня?

— Ах, — вздохнула Люба. — Конечно, я очень рада. Я знала, что ты придешь. Сердце мне подсказало, что сегодня ты будешь дома, но…

— Что-нибудь случилось?

— Нет, но слишком много пришлось мне пережить. Столько месяцев ты был в тюрьме. И если бы ты знал, как я боялась за тебя, как я тебя ждала! Теперь ты на свободе, нас не разлучает решетка, и все равно я неспокойна. Каждый раз, как услышу шаги, выглядываю в окошко, но вижу одни лишь противные морды полицейских, которые поджидают тебя.

Вытерев платочком слезы, Любица Ивошевич робко улыбнулась и добавила:

— Минутная слабость. Теперь — все в порядке.

Димитров вытащил из кармана конверт и подал его жене:

— Спрячь это, пожалуйста.

Любица молча присела на корточки перед умывальником, отвинтила крышку тайника и спрятала конверт. Димитров обвел взглядом свой кабинет: на полу чипровский ковер, шкаф с любимыми книгами, небольшой письменный стол, а на нем настольная лампа с зеленым абажуром, телефон, зажигалка. Взгляд его задержался на миниатюрном рельефе Гете, окруженном лавровым венком. Любица привезла ему этот рельеф из Вены вместе с томиком стихов великого поэта. Много раз по ночам, после митингов и собраний, они читали в подлиннике произведения Гете.

Когда Любица поднялась, Димитров сказал:

— Я похож на странника, за которым гонится волчья стая. Лишь у тебя я нахожу душевное успокоение. Мне хочется сказать, Любушка, что я очень, очень тебе благодарен за все — за заботу, за преданность, за неустанный труд… Я должен попросить у тебя прощения за те страдания, которые, сам того не желая, я причиняю тебе. Но ты сама понимаешь, что я служу большому делу и не могу быть другим, потому что…

Любица приложила палец к его губам.

— Ничего не говори, — сказала она, — я счастлива, что могу быть твоим товарищем, и мне больше ничего не надо.

— Тогда пойдем к маме!

Они вошли в кухню. Там было тепло и многолюдно. Собралась вся семья: мать, Магда, Лена, Тодор. Все с удивлением смотрели на старшего брата.

— Дядя! — крикнул маленький мальчик и, подбежав к Димитрову, потянул его за штанину.

Димитров взял его под мышки и поднял высоко над головой.

Увидев сына, бабушка Парашкева чуть не выпустила из рук кастрюлю с голубцами, которую она только что сняла с огня.

— Ну и напугал же ты меня, сынок! Как ты пришел сюда? Разве стражники не остановили тебя?

— Когда я надумаю что-нибудь сделать, меня, мама, никто не в состоянии остановить, — ответил сын и сел на подушку у низкого круглого столика, на которую когда-то садился отец. Остальные, подогнув под себя ноги, устроились прямо на домотканом коврике.

Ровно в полночь раздались орудийные залпы, и стекла задребезжали.

— Новый год. Пушки стреляют! — сказал Тодор. — Сейчас царские министры и генералы поднимают бокалы и спешат «утопить в вине свои тревоги».

Димитров вскочил на ноги. Глаза его заблестели.

— Есть такая страна, — громко произнес он, — где в этот час орудия приветствуют своими залпами восходящую пятиконечную звезду. Пусть Новый, 1919 год принесет много счастья и успеха советскому народу и всем людям, которые борются за коммунизм!

Наклонившись через стол, он взял сморщенную руку матери и горячо поцеловал ее.

На площади у Львиного моста шел митинг. Сотни людей стеклись сюда со всех концов столицы, чтобы приветствовать звезду Октябрьской революции. Над человеческим морем гремел голос оратора.

Стоя на столе, покрытом красным сукном, величественный и внушительный, руководитель бурной забастовки железнодорожников, любимый народный трибун клеймил позором озверелого классового врага, и рабочие, затаив дыхание, ловили каждое его слово. В воздухе кружился снег, засыпая людей, крыши домов, спины бронзовых львов, сидевших с поджатыми хвостами на каменных постаментах моста. Какой-то носильщик в галошах на босу ногу, с веревкой, перекинутой через плечо, точно генеральские аксельбанты, сидел верхом на одном из львов и, держась за гриву, выкрикивал хриплым, простуженным голосом:

— Долой капитал!

На мосту толпилось около сотни полицейских в синей форме, с винтовками в руках. Хмурые, ощетинившиеся, они молча слушали оратора. Их начальник нервно кусал нижнюю губу, рука, сжимавшая нагайку, дрожала. Время от времени он кидал исподлобья злые взгляды на носильщика, но не решался стащить его со спины льва.

— Товарищи, — говорил Димитров, — мы только что получили письмо от Центрального Комитета Коммунистической партии Венгрии. Венгерские братья пишут нам, что у них пролетарский великан повергнут наземь. Разбойничий класс господ накинул петлю на шею смелым борцам против капитализма. Земля Венгрии залита кровью. Палачи венгерского народа насилуют женщин, распарывают им животы саблями, вбивают своим жертвам гвозди под ногти, выкалывают глаза тем, кто смотрит вперед, в будущее, хоронят заживо достойнейших сынов народа. Венгерская революция гибнет, ее последний завет: берегите как зеницу ока великую русскую революцию! Помогите русскому пролетариату! Действуйте! Действуйте! Действуйте!

— Долой убийц! — крикнул со спины льва носильщик.

Вожак своры полицейских не выдержал, бросился к постаменту, схватил негодовавшего пролетария за ногу и стал стаскивать его со спины льва.

— Слезай! — заорал он.

— Не тронь, не то свалюсь тебе на голову! — огрызнулся носильщик и, высвободив ногу, попытался лягнуть полицейского.

— Товарищи, полиция нападает! — раздался чей-то встревоженный голос.