Ангел Каралийчев - Наковальня или молот

— На свете есть страна, где нет фашизма. Там совершенно немыслимо все то, что происходит в Германии, где фашистские убийцы совершенствуют свое кровавое ремесло в рабочих кварталах. Эта страна — Советский Союз.

Когда Тельмана заковали в кандалы, геббельсовская пропаганда раструбила на весь мир: «В Берлине, в тайнике под зданием коммунистической партии, найдены взрывчатые вещества, которых хватит для того, чтобы взорвать всю германскую столицу». Тельман предстал перед Имперским судом. Нацистский «юрист» Франк обещал сделать страшные разоблачения, дескать, когда начнется процесс против Тельмана, весь мир содрогнется! Но, обжегшись в Лейпциге на процессе, затеянном против Георгия Димитрова, гитлеровцы не решились судить Тельмана. Целых одиннадцать с половиной лет они продержали его в тюрьме. Наступили самые тяжелые дни. Танки с черными крестами ползли к Москве и Ленинграду. Гестаповцы ликовали. Однажды в камеру Тельмана вломились трое тюремщиков:

— Кончено с твоей Россией! Красная Армия разбита. Что ты скажешь теперь?

Тельман бросил на них презрительный взгляд и сказал:

— Придет день, когда Советский Союз свернет Гитлеру шею!

Гестаповцы не простили ему этих слов. В августе 1944 года, когда недобитый зверь, истекая кровью, поспешно отступал к своему логову, палачи из Бухенвальда расстреляли Тельмана…

В зал, где заседала следственная комиссия, гестаповцы ввели очередную «свидетельницу» — крашеную дамочку с наглым взглядом, в меховом пальто. На руках — перстни с поддельными бриллиантами.

— Где свидетельница видела арестованного Димитрова? — обратился полицейский следователь к гражданке, которая нахально рассматривала арестованного болгарина.

— В кафе на Дюссельдорфштрассе.

— Кто был с ним?

— Тот… как его фамилия… каменщик, который поджег рейхстаг.

— Когда это было? — удивился Георгий Димитров.

— 26 февраля в четыре часа пополудни! — не моргнув, глазом, ответила «свидетельница».

— Но, позвольте, господин следователь, 26 февраля я был в Мюнхене. Проверьте. Эта женщина лжет.

«Свидетельница» пришла в замешательство, захлопала глазами, умоляюще посмотрела на следователя, но тог только махнул рукой — мол, убирайся вон.

Задержанные коммунисты находились в ужасных условиях:

«Тюрьма при полицей-президиуме, — рассказывал потом Димитров, — была забита политзаключенными, коммунистами и другими активными борцами. В ней я пробыл с 9 по 28 марта 1933 года и каждый день слушал, как из коридора и со двора часами доносятся страшная ругань, удары плетки, душераздирающие крики. И оба раза, когда меня водили к врачу, я видел целую вереницу заключенных с кровавыми пятнами на одежде, с перевязанными головами и руками, с кровоточащими ранами. Это были следы перенесенных пыток».

В конце марта начались проливные дожди. Димитров слышал, как холодные капли стучат по крыше черного автомобиля, как шуршат по мокрому асфальту шины. Когда машина остановилась во дворе тюрьмы Моабит, Димитров выпрыгнул из нее и, сняв шляпу, подставил голову под освежительные струйки дождя. Но не долго продолжалось это наслаждение — тюремщики тут же потащили его в мрачную тюрьму. Димитрова поместили в камеру для особо опасных преступников. На дверях — три замка, на окнах — тройные железные решетки. Цементный пол. Его заставили переодеться в полосатую тюремную одежду. В регистре записали его под № 8085.

3 апреля судебный следователь Фогт приказал заковать заключенного в кандалы, и на следующий же день его приказ был исполнен. Железные кольца больно впивались в запястья. С закованными руками очень трудно перелистывать страницы книги, а тем более писать. Тем не менее, превозмогая страшную боль, Димитров начал писать свое первое письмо из Моабита — Анри Барбюсу, автору романа о первой мировой войне «Огонь». Как назвать обвинение в поджоге рейхстага? Он закусил ручку и задумался. Если назвать его клеветническим, письмо не выйдет за стены тюрьмы. Лучше всего написать что это — «ужасная ошибка». И письмо об «ужасной ошибке» было отправлено в Париж, в редакцию газеты «Юманите».

В первую ночь заключенный не знал, что делать с руками, закованными в кандалы. Вытянул их вперед — они тут же затекли. Положил на грудь, тяжело, невозможно дышать. Попробовал отвести их вправо или влево — боль в кистях становилась нестерпимой. Он встал, склонился над раскрытой немецкой историей, которую ему принесли из тюремной библиотеки, и попытался читать без очков. Буквы запрыгали перед глазами и исчезли в сером тумане. Ясно: глаза ослабли, сказалась многолетняя напряженная работа над книгами. После полуночи он задремал. Утром ему показалось, что у него отнялись руки. Тогда он встал с кровати и начал раскачивать их как маятник. Кандалы оглашали камеру зловещим звоном. Гимнастика ободрила его.

— Я протестую! — заявил он на очередном допросе свирепому Фогту. — Почему меня заковали? Немецкие законы предусматривают кандалы лишь для тех, кто поднимает руку на тюремщиков, кто предпринимает попытку к бегству или к самоубийству. Я не отношусь к этой категории! Снимите с меня кандалы!

— Я ничего не могу сделать для вас, — холодно ответил судебный следователь. — Вы поджигатель рейхстага!

Однако Димитров был несломимым, сильным человеком. Он знал, что находится в руках свирепого классового врага, и решил быть твердым, как сталь. До конца!

Когда через несколько дней ему принесли его авторучку, очки и любимую трубку, он обрадовался как ребенок. Взял ручку, раскрыл дневник, который он начал еще в день ареста, и сел писать. Как отяжелело золотое перо! Ржавые кольца цепей царапают бумагу. Первым делом он нарисовал физический и моральный портрет следователя — национал-социалиста.

«Фогт — невысокого роста, иезуит. Способен вести лишь мелкие уголовные дела. До исторического процесса, проходящего на глазах у мировой общественности, он еще не дорос. Мелочный идиот. Если бы он был умнее, то уже после первых же наших столкновений он бы всячески стремился не предавать меня суду».

Пошли допросы. Фогт каждый день «находил» все новых и новых «свидетелей» — каких-то подозрительных типов из берлинских вертепов, из катакомб гестапо и из редакций газет. Эти «свидетели» оглядывали заключенного с ног до головы и многозначительно качали головой: «Разумеется он. Тот самый. Мы его видели много раз с голландцем ван дер Люббе. Они были неразлучны».

Димитров с отвращением потряс кандалами перед носом следователя.

— На что это похоже? Разве я медведь? Зачем вы показываете меня этим субъектам, которые никогда в жизни не видели меня и которых я никогда не встречал?

Но Фогт был упрямым человеком, он ревностно исполнял свои «обязанности». Он придумывал все новые и новые пытки и моральные испытания для своей жертвы, предугадывал каждое желание своих хозяев — заправил третьего рейха.