Ангел Каралийчев - Наковальня или молот

26 февраля ван дер Люббе находился в Геннингсдорфе. Это предместье Берлина, расположенное вблизи Шпандау — бастиона национал-социализма. В ночлежке для бездомных голландец имел продолжительную беседу с двумя таинственными незнакомцами. Что это за люди и зачем им понадобился Маринус? Димитров приподнимает завесу, скрывающую эту тайну:

— Там, в Геннингсдорфе, была установлена связь между ван дер Люббе и организаторами поджога рейхстага.

Голландец стоит перед судьями — жалкий, обессиленный, полуослепший. Он не в силах поднять головы. Сопровождающий его полицейский поминутно утирает ему нос платком. Ван дер Люббе смотрит и молчит, молчит и бессмысленно смотрит вниз. В тюрьме Маринус был «своим человеком». Пищу ему готовили отдельно. Его хлеб всегда был завернут в белую бумагу с надписью «Маринусу ван дер Люббе». Его гладили по головке, и в то же время ему подсыпали в пищу наркотики до тех пор, пока он не превратился морально и физически в жалкую развалину.

Димитров спрашивает ван дер Люббе, который в своих показаниях заявил, что он вместе с Димитровым поджег рейхстаг, слышал ли он хоть раз в жизни его имя. Но Бюнгер не допускает такого вопроса. Суд не согласен, чтобы Димитров спрашивал, с кем, в сущности, встречался голландец накануне пожара. Почему он не предал огню ветхое благотворительное учреждение, а поджег каменное здание парламента?

Ван дер Люббе молчит. У него нельзя вырвать ни слова. Он либо нормальный человек и молчит, потому что совершил чудовищное преступление против рабочего класса, либо — безумец, который не может связно говорить.

И тут Димитров поднимается во весь рост, превращается в сурового обвинителя, гневно клеймящего всех тех, кто хочет уничтожить его. На весь зал гремит его голос:

— Коммунистический Интернационал хочет иметь полную ясность по вопросу о поджоге рейхстага. Миллионы ожидают ответа.

Бюнгер вскакивает с места, поднимает дрожащую руку.

— Кто здесь председатель? Замолчите немедленно! — орет он и машет руками, точно огородное пугало. Потом ищет свой стул, и на его лице появляется выражение страха. — Где мой стул? — хочется крикнуть председателю.

— Миллионы ожидают ясного ответа!

— Я не могу больше терпеть этого! Вы должны молчать, когда я вам приказываю…

Подсудимый смотрит на него мрачным взглядом. У Бюнгера пробегают мурашки по спине. Он вдруг понимает, что настоящим неумолимым председателем этого суда является невинный человек, посаженный на скамью подсудимых.

Молчавший в течение всего процесса, ван дер Люббе решился заговорить лишь после оглашения приговора, когда его вели на плаху. Охваченный животным страхом, он заорал:

— Дайте же мне сказать! Не я один! Не я один…

Но было уже поздно. Его голову положили на плаху, и палач взмахнул топором…

После первого допроса подсудимых перевели в Берлинский Имперский суд, где на глазах у мировой общественности разыгралось второе действие процесса: разбор вещественных доказательств.

На сцену вышли новые бездарные актеры. Каждый из них словно стремился сделать что-нибудь такое, что бы привело к провалу бездарную трагедию, автором которой был Геринг.

Каждое утро миллионы людей пяти континентов дрожащими от нетерпения руками раскрывали газеты и первым делом просматривали последние сообщения о процессе в Лейпциге, а затем и в Берлине. Каждый вечер они подолгу засиживались у радиоприемников, стараясь услышать могучий голос «вулканического человека», посаженного на скамью подсудимых.

4 ноября перед судом предстал премьер-министр Пруссии, рейхсминистр внутренних дел, председатель рейхстага Герман Геринг — один из вожаков национал-социалистской партии, временами обладавший большей властью, чем сам фюрер, ставленник могущественных промышленных концернов и юнкерства. Руки Геринга уже были запятнаны кровью рабочих. Пуля и виселица показались ему слишком гуманным наказанием для противников фашизма, поэтому он восстановил средневековую казнь мечом и приказал своим головорезам опускать смертоносное лезвие на горло жертвы так, чтобы последний взгляд осужденного еще мог уловить его блеск. Разглагольствуя на собраниях, министр внутренних дел не очень-то задумывался над словами. «Если говорят, что там-то и там-то кого-то забрали и истязают, я могу на это только ответить: лес рубят — щепки летят… Пока коммунисты не бегают по улицам с отрезанными носами и ушами, нет никаких оснований для беспокойства… Лучше я раз-другой дам недолет или перелет, но я по крайней мере постреляю…». История знает и других подобных ему кровожадных убийц. У слабоумного турецкого султана Мурада IV был любимый уголок во дворце — павильон «Алайкешк», который выходил на маленькую улочку. Каждый день сын Мохаммеда, «царь царей, надежда и упование мусульман и великий заступник христиан», устраивался у открытого окна с луком в руках и пускал стрелы в спины своих верноподданных. Прохожие в панике бежали вверх по улочке.

— Стараюсь набить руку! — говорил падишах своим придворным, которые подавали ему стрелы.

Но история знает также случаи, когда взбунтовавшиеся янычары показывали стамбульцам из окон дворца отрезанные головы великих визирей и свергнутых с престола султанов.

У Геринга были обширные имения и замки. В мрачных лесах он любил охотиться на оленей, на серн и кабанов. Его грудь увешана бесчисленными орденами. Кто решится стать ему поперек дороги? Такой смельчак должен заведомо проститься с жизнью. Перед судьями предстал сам Мефистофель, — тот, кто заставил сына лейденского торговца отвечать за поджог парламента, а сам скрылся. За жирным, затянутым в форму штурмовика главарем выстроились телохранители-эсэсовцы. Он стоит перед облаченными в пурпурные тоги судьями и рассказывает об ужасных злодеяниях, которые собирались совершить коммунисты, о гестаповцах, которые не щадят себя, о «новом порядке», который третий рейх скоро установит во всех странах Европы. Геринг кричит, бьет себя в грудь, заявляет, что он спас Германию и весь мир ют «красной опасности».

— Прежде всего нужно было двинуть против врага аппарат государства. Я разъяснил моей полиции: если стреляют, это стреляю я! Если кто-то лежит убитый, это я его застрелил! Но я требую, чтобы не стреляли впустую!

Один гитлеровский писака, впав в телячий восторг, лихорадочно записывает: «Это до такой степени язык настоящего мужа… что лица в зале светлеют… Этому Герингу в самом деле можно поверить, что он поднимет на рога шесть миллионов коммунистов и бросит их на землю». Сам того не желая, этот угодливый писака нарисовал подлинный портрет своего хозяина: бык, возбужденный, опьяненный теплой кровью. Звероподобный государственный деятель, которого вынесла на своем гребне самая мутная реакционная волна в новой истории немецкого народа.