Ангел Каралийчев - Наковальня или молот

«Выступления Геринга и Геббельса оказали косвенное пропагандистское действие в пользу коммунизма, но никто не может их сделать ответственными за то, что их выступления имели такое пропагандистское действие».

В зале наступило веселое оживление. Председатель нажал кнопку звонка. Вскочил на ноги.

Лицо Димитрова запылало гневом, когда он начал говорить о том, что фашистская печать оклеветала болгарский народ.

— Меня не только всячески поносила печать — это для меня безразлично, — но в связи со мной и болгарский народ называли «диким» и «варварским»; меня называли: «темным балканским субъектом», «диким болгарином», и этого я не могу обойти молчанием.

Верно, что болгарский фашизм является диким и варварским. Но болгарский рабочий класс и крестьянство, болгарская народная интеллигенция отнюдь не дикари и не варвары… Народ, который 500 лет жил под иноземным игом, не утратив своего языка и национальности, наш рабочий класс и крестьяне, которые боролись и борются против болгарского фашизма, за коммунизм, — такой народ не является варварским и диким. Дикари и варвары в Болгарии — только фашисты. Но я спрашиваю вас, господин председатель: в какой стране фашисты не варвары и не дикари?

Задолго до того времени, как германский император Карл V говорил, что по-немецки он беседует только со своими лошадьми, а германские дворяне и образованные люди писали только по-латыни и стеснялись немецкой речи, в «варварской» Болгарии Кирилл и Мефодий создали и распространили древнеболгарскую письменность…

У меня нет основания стыдиться того, что я болгарин. Я горжусь тем, что я сын болгарского рабочего класса!..

Полицейский чиновник Гелер цитировал здесь коммунистическое стихотворение из книги, изданной в 1925 году, чтобы доказать, что в 1933 году коммунисты подожгли рейхстаг.

Я позволю себе также процитировать стихотворение величайшего поэта Германии Гете:

Да, кто не хочет быть наковальней, тот должен быть молотом! — гремит голос Димитрова.

Со страшной силой обрушился на наковальню последний удар революционного молота:

— Мы, коммунисты, можем сейчас не менее решительно, чем старик Галилей, сказать: «И все-таки она вертится!»

Колесо истории вертится, движется вперед…

И это колесо, подталкиваемое пролетариатом, под руководством Коммунистического Интернационала, не удастся остановить ни истребительными мероприятиями, ни каторжными приговорами, ни смертными казнями. Оно вертится и будет вертеться до окончательной победы коммунизма!

— Боже мой! Мы слушаем его стоя, — прошептал председатель суда и, позеленев от ярости, дрожащими руками стал собирать свои бумаги. Какие страшные слова! Никогда в этом зале не произносились такие мятежные речи. Полицейские схватили Димитрова и силой усадили его на скамью подсудимых. Суд окончательно лишил его слова.

Так закончился процесс в Лейпциге.

23 декабря суд вынес оправдательный приговор, а на следующий день в тюрьме Имперского суда Георгий Димитров — счастливый и окрыленный — обнял свою мать, 72-летнюю Парашкеву Димитрову. Она навестила его и в берлинской тюрьме, но там им удалось взглянуть друг на друга только издали. В самые тяжелые дни мать, как тень, следовала за ним. Он не видел ее целых 10 лет. Она постарела, стала совсем миниатюрной, но держится прямо. Закуталась в старую черную шаль. И хорошо сделала. На улице идет снег. Глаза ее, милые материнские глаза, сверкают, как два драгоценных камня.

— Я, сынок, — сказала мать, — смотрела на тебя в суде. По-немецки не понимаю, но, увидев, как ты размахиваешь руками и кричишь на судей, я подумала: все кончено… и тебя потеряю. Но как я могла помешать тебе или остановить тебя, ведь я знала, что ты выполняешь свой долг. Мой Георгий знает, что нужно делать. Раз ругает судью, значит судья заслужил, чтобы его ругали.

Димитров протянул руку и погладил мать по голове. Глаза его увлажнились. Какой нежностью наполнилось его сердце, когда он увидел ее на пороге.

Эта мужественная мать потеряла трех младших сыновей. Константин, секретарь Союза печатников, погиб во время Балканской войны на турецком фронте, и мать даже не знала, где он похоронен. Никола в 1905 году выступил с оружием в руках против жандармов русского царя. Три года спустя его схватила царская полиция и, закованного в кандалы, сослала в Сибирь, где он и умер. Палачи Цанкова подвергли зверским пыткам Тодора, третьего сына бабушки Парашкевы. Они требовали, чтобы он сообщил им имена руководителей нелегальной коммунистической партии. Но никакими пытками не удалось заставить Тодора предать своих товарищей, он погиб, но так никого и не выдал. Прежде чем попасть в руки убийц, Тодор время от времени забегал к матери, вынимал из-под пальто письма, листовки, тайные документы и совал ей в руки:

— Спрячь в мой карман, мама! — говорил он и поспешно исчезал из дому.

На свой передник, с изнанки, она нашила два кармана: один для его нелегальных документов, другой для документов Лены — комсомолки.

Когда Тодор пропал, полицейские стали таскать в участок мать. Тодор был в их руках, но они хотели узнать, где скрывается Лена.

— Если не скажешь, где дочь, дом сожжем!

Бабушка Парашкева знала, на что способны палачи, но держалась мужественно.

— Вы все можете — и Болгарию можете продать! Скажите лучше, что вы сделали с моим сыном? Зачем вы погубили столько молодых людей?

Наконец она узнала, что Тодор убит, и ее сердце наполнилось глубокой скорбью о сыне, лютой ненавистью к врагу. Когда полицейские пришли за Леной, она пригрозила им кулаком и закричала на них:

— Где Лена? Лену не найдете, как не нашли Георгия! А если и найдете, то не услышите от нее ни слова, как не услышали от Тодора. Мои дети не предатели.

Бабушка Парашкева очень тяжело переживала утрату своих детей. В то время она еще не знала, что Лена вырвалась из рук убийц и перешла границу. Каждый день она ходила на кладбище в надежде обнаружить могилу Тодора. Там она встречалась с матерями, сестрами, женами и детьми коммунистов, убитых из-за угла на софийских улицах или же сожженных Черным Павле в топках Общественной безопасности. Бабушка Парашкева держалась стойко и, сдерживая слезы, успокаивала рыдающих женщин:

— Не плачьте, милые. Мы должны гордиться ими! Придет день, когда народ воздвигнет им памятники!

Переступив порог Лейпцигской тюрьмы, она обняла сына и сказала ему: