Игорь Гарин - Непризнанные гении

Даже небольшое количество алкоголя противопоказано людям с легко возбудимой нервной системой, приводя к полной утрате самоконтроля. Как писал один из друзей Эдгара, после выпивки «в нем просыпался демон, и аура безумия вокруг него была просто осязаемой». Даже в студенческие годы стакана вина хватало, чтобы привести юношу в сильнейшее возбуждение, выражавшееся в потоке сумасбродной и чарующей речи.

Многочисленные сохранившиеся документы свидетельствуют о том, что реально существующая тяга Эдгара По к спиртному преувеличена злопыхателями и что многие окружавшие его люди никогда не видели его пьяным. Только после смерти Вирджинии Эдгар По, тяжело переживавший ее изнурительную болезнь и утрату, действительно много пил, объясняя это гибелью надежд. И все же «систематическое пьянство» Эдгара По является не столько фактом, сколько результатом злобных кампаний, развязанных прессой против писателя. Его нельзя назвать трезвенником, но нет прямых свидетельств того, что ранняя смерть писателя была следствием алкоголизма.

Не подтверждаются и настойчивые прижизненные слухи о том, что причиной мистических историй Эдгара По был опиум. Поскольку эти истории написаны от первого лица, прямолинейные читатели приписали автору его же художественный вымысел — это произошло после публикации в 1845 году «Рассказов» («Tales»), которые критики окрестили «странными излияниями опиумного курильщика» — именно таким образом буйное воображение Э. По было расценено невеждами плодом наркотических фантазий. Приводимые в некоторых биографиях писателя сведения об употреблении им опиума недостоверны, а его лечащий врач Джон Картер напрочь отрицал его наркоманию.

Любовь была главным стержнем жизни поэта, спасавшим ее от невзгод. Он страстно любил Вирджинию как ребенка, девушку, женщину. Он воспел жену в своих поэмах и сказках — как женщину-дух, женщину-призрак, женщину-мир. У меня нет сомнений в том, что преждевременная смерть Вирджинии стала для него непоправимым ударом, усилившим душевное расстройство и приблизившим смерть.

Как пишут биографы, Вирджиния была болезненна, хрупка и «не могла вполне исполнять супружеский долг». Но в сохранившемся письме По к жене есть такие слова: «Я бы уже давно потерял всякую надежду, если бы не думал о тебе, милая моя жена… Ты сейчас осталась моим главным и единственным стимулом в борьбе против этой невыносимой, напрасной и жестокой жизни…»

Жена поэта умирала, а «доброжелатели-доброхоты» посылали умиравшей женщине анонимные письма, прилагая к ним пасквили — вырезки из газет, направленные против Эдгара По. Жена поэта умирала, потому что не могла согреться в холодном доме, поэтому муж грел ее руки своими, а мать согревала ей ноги. Жена поэта умирала, но окружавшие его люди, зная меру его любви к ней, были совершенно глухи к чужой боли.

Один из друзей Эдгара По, Уиллис, ничего лучшего не придумал, как напечатать в журнале сообщение о болезни и нужде Эдгара По и его жены и воззвать к общественной благотворительности. Можно себе представить, с каким ужасом Эдгар По читал эти печатные строки, и с каким чувством он писал пошедшее по всем газетам письмо, где, сцепив зубы, сообщал, что, конечно, благодаря долгой болезни у него в монетах недостаток и было бы безумием это отрицать, но что совершенно неверно, чтобы он страдал от лишений вне размеров своей способности страдать.

Смерть Вирджинии ускорила его падение в бездну безумия, он стал чаще пить и почти утратил способность к систематическому труду.

…Он бродил по улицам, охваченный не то безумием, не то меланхолией, бормоча невнятные проклятия, или, подняв глаза к небу, страстно молился (не за себя, ибо считал или делал вид, что считает душу свою уже проклятой), но во имя счастья тех, кого в тот момент боготворил; или же, устремив взор в себя, в глубины истерзанного болью сердца, с лицом мрачнее тучи, он бросал вызов самым свирепым бурям и ночью, промокнув до нитки, шел сквозь дождь и ветер, отчаянно жестикулируя и обращая речи к неведомым духам, каковые только и могли внимать ему в такую пору, явившись на зов из тех чертогов тьмы, где его мятущаяся душа искала спасения от горестей, на которые он был обречен самой своей природой…

После смерти Вирджинии поэт сам оказался близким к смерти и в ноябре 1848 года, будучи в Бостоне, совершил неудачную попытку самоубийства, приняв большую дозу опиума, но, к счастью, дело тогда кончилось потерей сознания. Всё это происходило в состоянии, близком к невменяемости.

Лишенный товарищества и сочувствия своей ребенка-жены, он мучился тем, что было для него изысканной агонией крайней брошенности. Ночь за ночью он вставал, бессонный, с постели и, одевшись, шел к могиле утраченной и, бросаясь на холодную землю, горько плакал целыми часами. Тот самый страх-наваждение, который владел им, когда он писал «Ворона», владел им теперь, и до такой степени, что он не мог более спать…

Почти всё, что он делал или задумывал в ту пору, несло на себе отпечаток тяжелого нервного состояния человека, не способного довести до конца никакой работы, требующей длительных усилий.

В это время он мог часами коротать время на природе, мечтательно глядя на воды Гудзона, близлежащий пруд или размышляя об основах мироздания. В философской и космогонической поэме «Эврика», где предвосхищена гипотеза Большого Взрыва, ставшая общепринятой теорией лишь в XX веке, автор, предельно удаляясь от реальности, увидел свой способ перевернуть мир и был настолько уверен в успехе, что уговаривал издателя, напечатать ее тиражом в 50 000 экземпляров. Издатель убрал два нуля и напечатал 500 экземпляров — это было последнее прижизненное издание Эдгара По.

Последние годы жизни Э. По почти непрерывно болел, все чаще чувствовал себя опустошенным, эксцессы алкоголизма становились всё мучительнее, нервозность возрастала до психического расстройства, так что о творчестве не могло быть и речи. Это были годы бесконечных метаний, полубезумия, горестных падений и постоянной клеветы врагов. В 1847-м к сердечным приступам присовокупились признаки «мозговой лихорадки» или, выражаясь точнее, умопомрачения. Даже долготерпеливая миссис Клемм писала, что лучше бы им обоим было умереть, чем так жить. Естественно, всё это лишь увеличивало нищету, делало ее непереносимой, так что без благотворительной помощи семья просто бы погибла.

Парадоксальным образом максимум поэтического вдохновения (1844–1849) совпал с годами физического и духовного упадка, как и упадка его журналистского дара, когда в его публицистике стали доминировать личные пристрастия и излишества — гнев, желчь, раздражительность, неоправданная резкость или, наоборот, непомерное восхищение.