Игорь Гарин - Непризнанные гении

…Если он любил, то любил до безумия. Нежный и очень ласковый, он тем не менее отличался вспыльчивым и порывистым нравом и был до крайности ревнив. Чувства его были сильны, и владеть ими он почти не умел. Ему не хватало уравновешенности; ум его был чрезмерно развит. Он насмехался над святынями веры и никогда не ходил в церковь… Он часто говорил о какой-то связанной с ним тайне, проникнуть в которую он был не в силах. Он думал, что рожден для страдания, и от этого жизнь его переполняла горечь».

Свидетельства современников рисуют нам байроновский образ гордеца, бунтаря или романтика, бросающего вызов черни, нарушающего социальные нормы и воюющего со всем миром с тем предельным ожесточением, которое предвещает скорый и трагический финал. Сам он писал о себе: «Моя жизнь — каприз-импульс-страсть-жажда одиночества-презрение к настоящему, разжигаемое страстностью ожидания будущего», но маска пресловутого дэндизма, которую, возможно, примерял к себе поэт, не была сущностью этого страдальца — ею он пытался защититься от безжалостного мира, во все времена отвергавшего лучших людей.

Говоря о «презрении к настоящему», По, несомненно, помогал укрепиться легенде о самом себе — он так поступал и раньше, когда, например, рассказывал о своих необычайных приключениях в Петербурге, где никогда не бывал, или с обманчивой достоверностью описывал плавания в южных морях, хотя с той поездки ребенком в Англию и обратно ни разу не покидал родных берегов. Романтикам было в высшей степени свойственно отождествлять вымысел и реальность: родившийся в воображении образ, которому непременно присущ оттенок исключительности и даже демонизма, накрепко прирастал к ним, заставляя их самих в него уверовать, как в тот возвышающий обман, который дороже тьмы низких истин. Трудно оказывалось различить за целостностью творческой индивидуальности романтического поэта два эти облика — «возвышенное» и «земное». Так и укреплялись представления об идеалистах, загубленных грубым прозаизмом своей эпохи, о мечтателях, вынужденных обитать среди плоских утилитаристов и рядом с ними похожих на пришельцев из иных миров.

Характер Эдгара По был соткан из огромного количества противоречий: замкнутость и стремление к одиночеству уживались в нем с общительностью и веселостью, болезненная восприимчивость и рефлексия — с трезвостью, мечтательность — с чувством реальности, а страх оказаться непонятым — с самоуверенностью.

Он говорил тихим, сдержанным голосом. У него были женственные, но не изнеженные манеры. У него были изящные маленькие руки и красивый рот, искаженный горьким выражением. Его глаза пугали и приковывали, их окраска была изменчивой, то цвета морской волны, то цвета ночной фиалки. Он редко улыбался и не смеялся никогда. Он не мог смеяться, для него не было обманов. Как родственный ему Де Куинси, он никогда не предполагал — он всегда знал.

Он был вспыльчив, раздражителен и, вероятно, подвержен той болезни, которую сегодня называют атаками паники. Аномалии поведения Эдгара По дали биографам основание для предположения о том, что он страдал каким-то недиагностируемым органическим повреждением мозга, вызывавшим отклонения в поведении. Легковозбудимый, нервный, вспыльчивый, он плохо контролировал собственные поступки. Рано возникший внутренний надлом лишь увеличивался с годами, в конце концов приведя к ранней смерти. Увы, с ростом известности обострялись негативные черты его характера, особенно заносчивость и пьянство.

Надо иметь в виду, что страдания и боль гения всегда выражены сильнее, чем у эвримена. Когда я читаю об Эдгаре По как ужасающе безнравственном человеке, то всегда слышу голос плебса, охлоса, черни. С позиции холодной трезвости или рассудочности любой гений кажется эгоистичным или безнравственным, но дело в том, что сама такая позиция безнравственна, ибо измеряет бесконечное конечным и безвременное земным. Эдгар По чувствовал себя пришельцем на этой земле — пришельцем, явившимся из запредельности, «где ни мрак, ни свет и где времени нет».

Основными психическими состояниями Эдгара были паника, тревога, беспокойство. Он был подвержен мании преследования, клаустрофобии, депрессиям и неврозам. Все эти болезненные состояния усугублялись вином. Свидетельствует Г. Аллен:

«С годами углублялась пропасть между царством его фантазий и окружающей действительностью, усиливалась и обострялась его психологическая несовместимость с реальностью, дисгармония между стремлениями и необходимостью, вызывавшая в нем растущее внутреннее сопротивление. Этот разлом, оставивший по одну сторону действительное, а по другую — воображаемое, следует постоянно иметь в виду, ибо иначе невозможно постичь смысл мучительной дилеммы По — личности, не нашедшей своего места в жизни. Попытки избежать боли или хотя бы облегчить ее, все рискованные уловки, к которым он прибегал, часто таили в себе еще большую опасность, чем сам недуг. Собственно, сами лекарства, которые он для себя находил, были, по существу, симптомами прогрессирующей болезни, которую он старался превозмочь. То было странное, с годами все более запутывающееся переплетение причин и следствий, действием которых он был в конце концов извергнут из того мира, где жизнь казалась ему невыносимой пыткой».

Наркотики и вино на какое-то время сделались для него средствами обезболивания, забвения. Уже при жизни Эдгара По сложился миф о его беспробудном пьянстве, во многом способствующий его дискредитации как писателя и поэта, причем многочисленные его хвори были якобы производны от пьянства.

У Эдгара По действительно было наследственное предрасположение к алкоголизму (пьяницами были его отец и брат Генри), но он несколько раз пытался покончить с пьянством, хотя и безуспешно. Следует также учитывать, что недоброжелатели, знавшие эту слабость, провоцировали выпивки, и он сам понимал это. Не могу не привести письмо Эдгара По лечащему врачу, датированное апрелем 1841 года: «…Я умерен даже до крайней строгости… В моей жизни не было таких периодов, когда я бы вел себя, что называется “бесконтрольно”… Моя чувствительная натура не позволяет мне держаться подальше от компаний. Короче говоря, иногда бывало так, что я напивался. Несколько дней после этого я не мог встать с постели. Но вот уже четыре года, как я не пью алкоголь вообще — четыре года, за исключением лишь одного случая, когда допустил слабость… когда я выпил сидр в надежде, что он облегчит приступ невроза».

Эдгар По мог долго обходиться без вина, но страдал запоями: начав пить, долго не мог остановиться. Надо иметь в виду, что вино оказывало на писателя необычное действие: после несколько глотков он совершенно преображался, походил на одержимого — глаза метали молнии, щеки полыхали огнем, речи приобретали завораживающий оттенок.