Игорь Гарин - Непризнанные гении

Удивительно, что такой большой поэт, как Борис Пастернак, бросил упрек Верлену в том, что, собственно, сделало его большим поэтом: «Кем надо быть, чтобы представить себе большого и победившего художника медиумическою крошкой, испорченным ребенком, который не ведает, что творит».

Почему небесные слова всегда произносят не сильные, но сирые, не святые, но инфантильные грешники-горемыки, не повергающие, но поверженные, чей стон и есть самая виртуозная песнь?

Гениальность Верлена в том, что ему было дано увидеть и ощутить мир совершенно по-своему, но так, как стали видеть и ощущать его последующие поколения поэтов, вплоть до наших дней… Верлен утвердил правомерность смутного и нерасчлененного, полифонического и полихромического восприятия мира, сделав мгновенное переживание поэтическим объектом. Это оказалось мощным освобождающим фактором в сфере внутренней жизни человека. Пусть поэтические «дети» и «внуки» Верлена переживали не то, что переживал он, но переживали они приблизительно так , как он.

Ведал ли он, что творил?

В своих стихах он умел подражать колоколам, уловил запахи преобладающей флоры своей родины, с успехом передразнивал птиц и перебирал в своем творчестве все переливы тишины, внутренней и внешней, от зимнего звездного безмолвия до летнего оцепененья в жаркий солнечный день.

Верлен создавал свои стихи так же, как груша производит свои плоды. Ветер дул, и он шел туда, куда гнал его ветер. Он никогда не хотел чего-либо, никогда не спорил о чем-либо, не обдумывал, не исполнял, никогда ничего не делал рассудочно. Внешние воздействия могли бы преобразить его творчество, но все равно он остался бы рабом своих чувств. И его гений все равно придал бы такую же силу песням, которые непроизвольно срывались с его уст. Для такой натуры почва имеет весьма мало значения, так как всё в ней растет в полноте неотразимой личности.

Он унаследовал достояние музыки, которая именно благодаря незаконченности и расплывчатости очертаний, более чем поэзия, способна отражать смутные чувствования души, ее неопределенные устремления, мимолетные довольства и тонкие муки.

Почему гении, всезнающие гении, гении, познавшие цену славы, веры, надежды, — обрекают себя на мытарства, беспутную жизнь, нечеловеческий труд, граничащий со страданьем? Чтобы укрыться от жизни? Нет! Влекомые божественным инстинктом — таинством, о котором, кроме названия, ничего не известно, — они исполняют предназначенную им роль: посредством себя излиться (музыкой, словами, красками) тем, что их порождает, их использует, наконец, их убивает. Разгадка «феномена Верлен» — симбиоз отторженности и инфантилизма, слитности с бытием и изгойства «ребенка, заброшенного в мир»:

Характер Верлена был двойствен. С одной стороны, он — «женственная натура», впечатлительная, пассивная, нуждающаяся в любви и покровительстве, с другой — натура «мужская», напористая в своей чувственности и требовательная в неутомимой жажде материнской ласки, которой он добивался от всего и от всех — от родителей, от кузины, от своего младшего друга Рембо, от жены, от самого мироздания, наконец. Не умея обуздать в себе ни одного из этих начал, примирить их друг с другом и с практической жизнью и оттого томясь постоянной внутренней болью, выливавшейся в припадки бешеной ярости и запойного пьянства, «бедный Лелиан», как он сам себя называл, в сущности на всю жизнь остался ребенком, которого по-настоящему так никто и не приласкал.

Подобно Бодлеру, Верлен принадлежал к тем людям, которые как бы сохраняют живую генетическую память о своем «дорождении» — о материнском лоне, об изначальном единстве с мирозданием и причастности к Богу и потому чрезвычайно остро переживают драму своей отторженности, «изгнанничества в мир», где им приходится обретать «самость», индивидуализироваться, совершать ответственные поступки и т. п., однако, в отличие от Бодлера, осознававшего свою «единственность» с болезненно-острым наслаждением, Верлен воспринимал ее скорее как бремя, которое нужно сбросить, чтобы вновь слиться с тем целым, которому ранее он безраздельно принадлежал.

Именно поэтому «душа» Верлена ощущает себя не как некое устойчивое «я», выделенное из внешнего мира и обособленное от других людей, но, напротив, как нечто зыбкое, переливающееся множеством неуловимых оттенков, «несказанное» и, главное, живущее постоянным предвкушением возврата в не расчлененную стихию первоначал.

Сын военного и богатой провинциальной сахарозаводчицы, Поль рос распущенным шалопаем-проказником. О его лицейских годах осталось лишь несколько анекдотов. Стихотворная мания овладела им к 14-ти годам, но к этому времени он уже был прекрасно начитан, знал Сент-Бёва, де Лиля, Готье, Банвиля, Бодлера. Помимо поэзии его интересовали риторика и языки. Он не был тем ленивцем, каким пытается представить себя в неоконченной «Исповеди», но не был ни вундеркиндом, ни трудоголиком. Не окончив университета — сказались неудачные спекуляции отца, — он начал чиновничью карьеру, глубоко чуждую начинающему поэту.

Сократ из Меца был дурен собой — настоящий фавн с причудливо всклокоченной бородой, громадными впадинами глазниц, курносый, скуластый, чем-то напоминающий орангутанга, вырвавшегося из зоопарка. Рано почувствовав неистовый «зов плоти», чувствуя себя не в силах противостоять козням сидевших в нем бесов, Поль, как сатанинское наваждение, воспринимал собственное уродство — чувство, без которого нам не проникнуть в сущность «феномена Верлен»:

В его биографиях мы обнаружим длинный перечень имен — мужских и женских (чисто античные влечения в духе анекдотов Диогена Лаэрция), — к тому же он рано пристрастился к вину… Можно было заранее угадать, пишет биограф, что первая девушка, которая обратит внимание на любвеобильного, но страшного «господина Поля», всецело овладеет его душой. Матильда де Флервиль не была первой женщиной в его жизни, но, к своему несчастью, неожиданно согласилась стать его женой.

Да, он любил Матильду, да, он преподнес ей в качестве свадебного подарка прелестную «Добрую песнь», да, прогулка на улицу Батиньоль одно время была его дорогой к раю, но к тому времени он уже неплохо обследовал пути в рай иной — в дешевый рай шантанов и притонов, где забытье и наслаждение стоили несколько франков.

Женитьба должна была стать для него возрождением, остепенением — с присущей ему страстностью он верил в это, — но… не стала. И не потому, что медовый месяц омрачился Седаном, а затем армейской казармой, а потому, что Верлен был тем, кем он был, и соблазны оказались сильней любви к женщине. Главное, чего Верлен так и не понял, так это противопоказанность семейных отношений личности его склада.