Игорь Гарин - Непризнанные гении

Свадьба ничего не изменила в болезненных пристрастиях Поля. Он каялся, просил прощения у жены, но не мог устоять перед искушением «зеленого змия». К тому же в состоянии опьянения становился неконтролируемым, страшным. С первых дней семейной жизни происходили столь ужасные сцены, что мадам Верлен вскоре заговорила о разводе. Матильда призналась мужу, что вышла замуж вовсе не для того, чтобы досматривать опасного больного, но ради светской жизни, известности, литературного салона, богатства, наконец.

На суде она заявила, что вышла замуж по недоразумению и что далее такая жизнь продолжаться не может. Суд «вошел в положение» семьи Флервиль, присудив госпоже Матильде с сыном оплату «убытков», разорившую Поля. Семейных крах совпал по времени с восстанием в Париже: Поль не подчинился приказу Тьера вместе с другими государственными служащими покинуть столицу и лишился хорошо оплачиваемой службы, тем самым утратив последний источник существования. Неожиданную «свободу» он использовал для того, чтобы снова отдаться возлюбленному «стеклянному богу»: чем больше он ощущал свою вину, тем больше хотел забыться и утопить горести в стакане.

Верлен не был женоненавистником, как, скажем, Ноланц, Шопенгауэр или Брамс, но Дюжарден, Рембо или Летинуа влекли его неизмеримо сильнее, нежели Матильда, Филомена, Эсфирь или Евгения Кранц. По-настоящему он любил именно этих красивых, изящных, меланхолических юношей — своего двоюродного брата Дюжардена, трагически погибшего в 1870-м, Люсьена Виотти, сына фермера Люсьена Летинуа, но, конечно, больше всех — другого великого поэта-юношу Артюра Рембо, который стал одновременно его величайшей радостью и злым духом.

(Но ведь и Микеланджело любил Г. Перини, Фебоди Поджо, Чеккино деи Браччи, Томаззо деи Кавальери, писал им страстные письма, посвящал безмерно пылкие стихи, какие пишут лишь любимым женщинам: «желанный, нежный властелин…»)

Но XIX век был далек от Пизистратовой свободы, даже мудрый Солон для него недостаточно морален, Клеобулу и Мемсту здесь нельзя надеяться на пощаду.

Джойс говорил об Уайльде: он был отнюдь не извращенным монстром, невесть откуда взявшимся в благополучной цивилизации современной Англии (как Андре Жид — современной Франции), — напротив, он был логическим и неизбежным продуктом англосаксонского воспитания с его жестоким регламентом и тайными пороками. Вообще говоря, даже странно, что извращения относительно редки в этом лучшем из миров (по крайней мере), так было в XIX веке).

Впрочем, дело не в воспитании и, возможно, даже не в бисексуальности Верлена. Учитывая его инфантильный комплекс и привычку жить в компании друзей, можно предполагать, что речь шла даже не о гомосексуальности, а о мужской дружбе, которая часто перевешивала супружескую любовь. Как и Бодлер, Верлен всю жизнь оставался ребенком, и для него мужское братство вполне могло преобладать над зовом плоти.

Я не буду здесь подробно останавливаться на отношениях двух великих поэтов — Поля Верлена и Артюра Рембо, описанных мною в «Прóклятых поэтах», но, по словам А. Моруа, именно они положили начало драме, в которой суждено погибнуть если не гению Верлена, то его рассудку. В этой книге я уже рассказывал, как бегство Гогена послужило отправной точкой к безумию Ван Гога. Весной 1873-го Верлена ждал подобный удар — бегство Рембо. Что побудило юношу к бегству — натура бродяги, безденежье или сложные отношения с Полем, — мы не знаем, но Верлен был потрясен, впал в прострацию, отчаяние, испытал нервный шок, почувствовал близость смерти, и только немедленный приезд матери предотвратил катастрофу.

К сожалению, разрыв не стал окончательным и явился лишь шагом к близящейся трагедии. Вняв мольбам Поля, Артюр приехал к нему в Бельгию, но все попытки Верлена наладить прежние отношения вели к противодействию и ссорам, одна из которых кончилась выстрелом из пистолета и ранением Рембо. Верлен оказался в тюрьме, сразу утратив товарищей, жену, самого близкого друга. Теперь он был отлучен от алкоголя, несообразностей богемной жизни, свободы, но взамен получил нечто большее — возможность обращения, просветления.

Он вдруг ощутил себя великим грешником, добровольно принявшим мученичество, самозабвенным самоистязателем. Верлен стал образцовым узником: он решил исправить ошибки молодости и замолить свои грехи. Он раскаялся и почти все время проводил в молитвах. А. Франс называл Верлена киником, но после тюрьмы он стал мистиком.

От одного до другого не так уж далеко. Сходство между философами вроде Антисфена и Диогена и итальянскими нищенствующими братьями слишком очевидно. Киник и мистик Поль Верлен принадлежит к числу тех, царствие коих не от мира сего; он из семейства любовников нищеты. Св. Франциск, несомненно, признал бы его своим духовным чадом и, пожалуй, особо отметил бы среди своих учеников. И, как знать, может быть, Поль Верлен стал бы под власяницей великим святым, как он среди нас стал великим поэтом?

Искусство Верлена, названное Федором Сологубом мистической иронией, на самом деле было чистой тоской по чистоте.

Первейшая задача поэта — «сломать шею красноречию», этому упакованному в блеск обману. Отсюда — верленовское новаторство формы: нечетные размеры, ассонансные рифмы, внутренняя дисгармония, нетрадиционное членение стихотворной строки.

Верленовские пейзажи — это почти всегда состояния души: «они столь легко растворяются друг в друге, что изначально ощущаются как два проявления одного и того же начала». В этом заключена великая философия синтеза тела и духа, их единоприродности, что, собственно, и позволяет человеку стать Наблюдателем, человеком познающим.

Поэзия раннего Верлена задушевна, прозрачна, нематериальна; это почти чистая духовность. Роль слов и мыслей вторична; ощущения оторваны от источника и самоценны, независимы; осязательность уступает мечте, звучность — тишине, зрение — дыханию. Внутренний мир поэта перевешивает внешний, субъективность окончательно ставится в центр поэзии.

Расширяя пределы поэзии, Верлен стремится устранить границу между душевным состоянием и миром. В «Мистическом вечернем сумраке» воспоминания суть впечатления от заката, а импрессионистский пейзаж слит с музыкальной мыслью. В «Классической Вальпургиевой ночи» эти границы уже полностью уничтожены: заполняющие ночной сад призраки — это и есть мысли поэта, угрызения его совести. Мощью субъективности поэт соединяет зрительные и звуковые впечатления, возникает образ черной тишины, падающей с ветвей деревьев.