Игорь Гарин - Непризнанные гении

В «Парадоксах и проблемах» перед нами предстает подлинный, а не присяжный гуманист, как попугай, кричащий «Осанна, осанна, осанна!» — Осанна человеку. Донн соболезнует, сочувствует, сопереживает людям — их бедам, их несчастьям, их самонадеянности и наивности, но он не скрывает и той правды, которую жизнь открыла ему: что человек жалок и ничтожен — игрушка в руках Провидения, что он несовершенен и не желает быть иным, что он зол и агрессивен и что нет иного пути к его обузданию, нежели религия.

Еще не став проповедником и деканом, он уже создает свои вдохновенные divine, молитвы и проповеди, в которых мистические размышления о жизни и смерти пропитаны любовью к человечеству и желанием вразумить его Божественным Словом.

Что такое метафизическая поэзия?

О, нечто трудно определимое — как «Путь души». Это и изощренная орнаментальность, и интеллектуальная усложненность, и многозначная образность, и гонгористская темнота, и резкость каденций, и преднамеренная дисгармония, но прежде всего это платоническое мировосприятие, «размышление о страданиях души в сей жизни и радостях ее в мире ином».

Конечно, и в любовной лирике Донн — новатор-виртуоз, не страшащийся снижения возвышенного и возвышения сниженного. Но по-настоящему он велик все-таки в «Благочестивых сонетах» и в «Пути души», а не в «Общности обладания» или «Блохе». Он и сам знает это, когда называет свою лирику любовницей, а метафизику — законной женой.

Почему мы не приемлем этот шедевр — «Путь души»? Нет, вовсе не потому, что «Великая Судьба — наместник Бога». И даже не за пифагорейский метемпсихоз: путь души, кочующей из мандрагоры в яйцо птицы, рыбу, кита, мышь, слона, волка, обезьяну, женщину, отмечен печатью дьявола, душа порочна по своей природе, порочна в самом своем основании, и здесь ничего не изменишь! Донн действительно близок к Марино, Спонду и Гонгоре, но еще ближе к Элиоту и Джойсу.

Сам Джон Донн определял «Путь души» как сатиру, сатирикон. Но это скорее не сатира, а ирония, сарказм. В 52 десятистрочных строфах христианский миф о душе воспроизведен в форме прозрачной, но многослойной аллегории странничества.

Сравнивая бессмертную душу с грязным, уродливым, нелепым земным миром, с плотью, в которую она облечена, Донн всё больше проникается чувством омерзения к земному. Чем дальше разворачиваются ее странствия, тем больше душа перестает быть человеческой и тем сильней уподобляется своему мистическому эйдосу. Гротескные, граничащие с кощунствами образы перерастают в исступленно-мистические, а затем в чисто духовные, символизируя полную победу неба над землей — победу, так необходимую на земле, а не на небе.

Поэт, переживший свою любовь, — не убитый на дуэли, не повесившийся, не умерший с голоду или от туберкулеза, — должен стать Донном: сменить лиру на погребальный колокол.

Все великие поэты, юношами пишущие песни и сонеты, перешагнув рубикон, кончают «Анатомиями мира», «Путем души» или вторым «Фаустом». Если после 40 лет человек мыслит, как подросток, то это уже не инфантильность, а олигофрения. Вот почему немногие поэты, которым удается до этого возраста дожить, переживают смену мировоззрения. Когда же мировоззрение не меняется, слишком велика опасность закостенения духа.

Нет, трагедия Джона Донна — а трагедия была! — не в том, что он испугался смелости мыслей и чувств, и не в том, что, потрясенный и испуганный зрелищем мира, он обрел убежище в церкви, отказавшись от самого себя, но в том, что, повинуясь своему душевному строю, он, поэт плоти и разума, жизнелюб и гуманист, не имел альтернативы: религия и отказ от мирского оказались для него единственным и последним убежищем. Как некогда один из Отцов Церкви, он рассматривал свою жизнь как результат Божьего благоволения; как мудрец, он не нашел ничего взамен молитвы.

Он начал с воспевания невымышленной любви, а кончил постижением сущности человека — властителя природы и горсти праха, силы и бессилия, разума и безумства.

В обскурантизме Донна, воспринимающего познанье мира как крушение разума, — не реакционность, а прозрение, свойственное всем острым умам.

В диптихе «Анатомия мира» тема тщеты жизни насквозь пропитывает стихию поэмы-проповеди, в которой разворачивается по-дантовски потрясающая и по-мильтоновски аллегорическая картина упадка и разложения мира.

Вот когда зазвучали в полную силу настроения, и раньше уже прорывавшиеся у Донна! Всё, что видит вокруг себя поэт, поражено распадом и разрушением: человек, природа, земной шар, вселенная.

Джон Донн уже знает: надежды тщетны, он скорбит о случившемся, но он правдив: всё к худшему в лучшем из миров, человек жалок, небеса безмолвны, грядет Армагеддон. Гармония, о которой мечтали лучшие умы, обречена и невозможна в мире злобного беспорядка. Последнее, что остается несчастной душе в таком мире, — обратиться к небесам в ожидании божественной благодати.

Смерть ужасает Донна, он не может без трепета думать о червях, добычей которых станет тело, — тем вдохновенней он взывает к спасению души от червей и безбожников, посягающих на душу. — От нас…

Джон Донн был постоянно одержим думами о смерти и на склоне лет требовал, чтобы его прижизненно изобразили в саване, в гробу…

Нет, «Анатомия мира» — вовсе не покаяние вольнодумца, а наитие мудреца, нашедшего если не спасение от реалий мира, то надежное утешение.

Мистические переживания «Благочестивых сонетов», усиленные безвременной кончиной Анны и приготовлением к принятию сана, чем-то напоминают молитвы из прозаических «Опытов во благочестии». Они еще более экстатичны и вдохновенны, чем страстная любовная лирика Джона Донна — свидетельство его нарастающей с годами искренности и глубины.

Это Донну принадлежат слова из проповеди, избранные Хемингуэем в качестве эпиграфа для романа «По ком звонит колокол»:

«Ни один человек не является островом, отделенным от других. Каждый — как бы часть континента, часть материка; если море смывает кусок прибрежного камня, вся Европа становится от этого меньше.