Игорь Гарин - Непризнанные гении

Почти всё, что мы знаем о нем, мы знаем из его произведений и его экспрессивных писем. Мы могли бы знать куда больше, сохранись «История моей души», написанная накануне смерти. Но она не сохранилась, мы даже не знаем причину: сжег ли он ее сам или уничтожило жестокое и бесстрастное время…

Мы не содрогаемся от огромности утрат, а ведь утраченная культура — самая страшная наша потеря. Я говорю не только о невосполнимости того, что уничтожили сами гении — в приступах слабости, помутнения рассудка или перед смертью. Я говорю о том, что уничтожили безумные потомки, дремучие, темные, одержимые животными страстями. И всё же даже на фоне несостоявшихся шедевров такие утраты, как «История моей души», безмерны.

Трагическому германскому гению свойственно бросать миру свое лучшее слово, стоя на пороге бездны. Таковы «Ессе homo» Ницше, «Половина жизни» Гёльдерлина, «Принц Гомбургский» Клейста. Последнее опустошающее произведение, своего рода завещание поэта — это самая человечная драма, растворяющая дерзновение в доброте, примиряющая все его «жизненные планы» перед лицом беспредельной вечности.

«Принц Гомбургский» — самая правдивая драма Клейста, потому что в ней заключена вся его жизнь. Тут сосредоточены все скрещения и смещения его существа — любовь к жизни и стремление к смерти, искание меры и чрезмерность, наследие и приобретенное достояние: только здесь, исчерпывая себя, он становится правдивым и выходит за пределы осознанной им правды.

Без пяти минут Достоевский…

Ни один немецкий поэт не раскрывал себя миру так, как Клейст в горсточке написанных им писем. Они несравнимы с психологическими документами Гёте и Шиллера: искренность Клейста бесконечно смелее, безудержнее, безнадежнее и безусловнее, чем бессознательные стилизации, всегда эстетически оформленные исповеди классиков. Верный себе, Клейст и в исповеди предается излишеству: в самое жестокое самобичевание он вкладывает какую-то открытую ноту наслаждения; он охвачен не только любовью к истине, но и лихорадочным стремлением к ней, и всегда величественно экстатичен в глубочайшей боли. Нет ничего ужаснее воплей этого сердца, и в то же время они доносятся как бы из беспредельной выси — трепетный крик подстреленной хищной птицы.

И вот — визионерская «Последняя песнь». Нависающая над миром зловещая, чудовищная тень последней всеразрушающей войны. Гибнет всё: гибнет культура, рушатся царства, замолкает никому не нужная песнь, гибнет и поющий ее — одинокий, последний, тщетно зовущий, никому не нужный… Как тут не вспомнить строку Гёльдерлина: «…Тот, через кого говорил дух, должен вовремя уйти».

Он был скорбно торжествен перед смертью. Как сказал всё тот же Гёльдерлин, кто прощается навек, может себе это позволить…

Интерес к творчеству Клейста даже в Германии возник только спустя столетие после его трагической гибели. Можно сказать, что он полностью разделил судьбу Гёльдерлина, который тоже провел в безвестности весь XIX век и получил признание даже позже, чем Клейст.

Хотя этот раздел посвящен жизни и творчеству Яноша Больяи, я поведу речь о математической проблеме, которой занимались четыре или даже пять гениев, и, ко всем им судьба оказалась немилосердной.

Я хотел бы отметить тот факт, что бесконечные споры о приоритете вообще лишены смысла: во все времена многие открытия в науке независимо друг от друга делают сразу несколько человек. И дело здесь не в том, что «идеи носятся в воздухе», но в том, что сама эволюция знания шаг за шагом открывает неофилам доступ к некому, ранее недоступному «банку идей». Ученые, наделенные повышенной чувствительностью к новизне, способны уловить эту божественную иррадиацию независимо друг от друга. Нечто подобное произошло в математике, когда в конце XVIII — начале XIX века Карл Фридрих Гаусс, Фердинанд Швейкарт, Франц Адольф Тауринус, Николай Лобачевский и Янош Больяи почти одновременно, хотя и с разной степенью определенности и ясности, восприняли этот озаряющий сигнал.

Напомню, что знаменитый пятый постулат Евклида утверждает, что через точку, взятую вне прямой, можно провести одну и только одну прямую, параллельную данной. Математическая проблема заключается в том, является ли этот тезис независимой аксиомой или может быть выведен из других аксиом. Попытки строго доказать пятый постулат представляются совершенно естественными и потому они продолжались на протяжении 2000 лет. Всё это время никто из математиков не догадывался, что такое доказательство невозможно и что существует геометрия, отличная от привычной евклидовой. Потому-то самые гениальные умы потерпели здесь неудачу. Вот далеко неполный перечень провалившихся попыток доказательства пятого постулата Евклида: Птолемей (II в. н. э.), Прокл (V в.), Ибн аль-Хайсам (Х в.), Омар Хайям (ХI — начало ХII в.), Насир ад-Дин ат-Туси (ХIII в.), К. Клавий (Шлюссель) (1514); П. Катальди (1603), Дж. Борелли (1658), Дж. Витале (1680), Дж. Валлис (1663), Д. Саккери (1733), И. Г. Ламберт (1766), Л. Бертран (1778), А. М. Лежандр (1794). С бурным развитием математики в ХVII — ХVIII века напряжение поисков доказательства пятого постулата возросло, и количество попыток достигло приблизительно 55. Николай Лобачевский очень точно и коротко охарактеризовал сложившуюся ситуацию: «Напрасные старанья в продолжение двух тысяч лет».

К. Ф. Гаусс был первым человеком, понявшим недоказуемость пятого постулата, и, более того, осознал, что возможны иные геометрии, в которых пятый постулат Евклида может не выполняться.

Кстати, если говорить о приоритете, то, как это нередко случается, философская мысль упредила здесь научную; Иммануил Кант почти за полвека до рассматриваемых нами событий, хотя ошибочно говорил об априорности геометрии, тем не менее высказался о возможности «многоразличных видов пространства» и конкретнее уточнил, что «наука о них будет несомненно высшей геометрией».

Карл Фридрих Гаусс. В отличие от Яноша Больяи, Карл Фридрих Гаусс (1777–1855) рано получил европейскую известность: в 24 года вошел в круг самых известных математиков, а в 30 был признан ученым сообществом «princeps mathematicorum», то есть «королем».

Уже в двухлетнем возрасте мальчик показал себя вундеркиндом. В три года он научился читать, писать, даже исправлять счетные ошибки взрослых. До старости большую часть вычислений производил в уме. С 1796 года Гаусс вел дневник своих открытий. Многое он, подобно Ньютону, не публиковал, хотя это были результаты исключительной важности (эллиптические функции, неевклидова геометрия и др.). Друзьям он пояснял, что публикует только те результаты, которыми доволен и считает завершенными. Многие отложенные или заброшенные Гауссом идеи позже воскресли в трудах Абеля, Якоби, Коши, Лобачевского и др. Многие ученики Гаусса (Риман, Дедекинд, Бессель, Мёбиус) стали выдающимися математиками.