Мод Жульен - Рассказ дочери [18 лет я была узницей своего отца] [litres]

Он разводил в стороны руки, говоря: «Подойди поближе», улыбаясь мне. Это была странная улыбка, но я, непривычная к улыбкам, не могла распознать, какие из них ненастоящие. «Иди сюда, ко мне поближе», – говорил он, положив руки мне на плечи. «Обнимемся?» – предлагал он. Мне следовало бы радоваться, поскольку я жаждала, чтобы кто-то сжал меня в объятиях. Но я не радовалась. Мне не нравился его запах, не нравилось его странное дыхание.

Он терся об меня, сильно, и я это ненавидела. В следующие разы он заходил дальше, намного дальше…

Вся сила моей ненависти восстает изнутри меня. Теперь весь ужас, весь стыд и страх этих последних семи лет, все угрозы, сказанные и повторенные, – все они сметены прочь неистовой яростью. Я смотрю на него в упор, и страх появляется уже на его лице. Чего он может бояться? Что я кому-то расскажу? Кому я расскажу? Мне никто не поможет. Но он этого не знает. Все, что он видит, – это мою ярость. Он пятится. Он больше никогда ко мне не подойдет. Никогда. Это ему сегодня ночью будут сниться кошмары.

Когда я тем вечером лежу в постели, дамба, сдерживавшая слезы с момента смерти Линды, наконец, рушится. Я плачу по ней – и плачу потому, что мне пришлось потерять ее, чтобы, наконец, освободиться от этого вампира.

Вся сила моей ненависти восстает изнутри меня. Теперь весь ужас, весь стыд и страх этих последних семи лет, все угрозы, сказанные и повторенные, – все они сметены прочь неистовой яростью.

Как обычно, летом приходят рабочие, чтобы возвести в усадьбе новые строения: хлебопекарню и маленькую круглую комнатку, которую отец называет «баром». Здесь он теперь проводит бо́льшую часть времени, когда не спит. Он установил интерком, чтобы слышать, что происходит в музыкальном павильоне. Спокойный, что может следить за мной, отец бо́льшую часть дней тратит на переписывание немецких детективных романов на открыточной плотной бумаге, перьевой ручкой, все более корявым почерком.

Проходит день – и отцовские костыли исчезают. Каждое утро в девять он направляется в «бар», где проводит весь день. Каждый вечер в восемь он идет обратно. Помимо хлебопекарни, в саду добавились уборная и маленькая кухонька. Отныне именно там мать готовит, и там же мы едим.

Я не понимаю, почему отец сиднем сидит в этом маленьком пространстве, где воздух густ от дыма сигарилл, которые он курит одну за другой. Ему сейчас только семьдесят, но ведет он себя как глубокий старик. Я должна усаживать его на туалетное сиденье и помогать ему потом надевать брюки. Я стыжусь его запаха, стыжусь этого своего стыда, стыжусь своей ненависти к нему и неблагодарности за все его «жертвы». Из-за кипящего котла противоречивых эмоций у меня начинаются мигрени.

Думаю, моему отцу, непревзойденному умельцу опрокидывать выпивку залпом, теперь трудно бороться с действием спиртного. Он то и дело спотыкается, и его приходится поддерживать на пути к дому. Он списывает все на «слабеющее здоровье», но, может, это результат выпивки? Я замечаю, что он весь день наливает себе большими стаканами «Чивас» и часто откупоривает бутылки с превосходным шампанским. Дважды в год отец заказывает доставку сотен бутылок изысканных вин и крепкого спиртного. Он словно торопится пропить все свои деньги.

Он моется все реже и реже, порой раз в две недели, порой раз в три. Когда он принимает ванну, мне полагается мыться в этой воде после него. В действительности я просто громко плюхаю мочалкой по ванне. Поскольку отец, наконец, заказал установку раковин в спальнях, я каждый вечер моюсь, пользуясь своей. Пускаю тоненькую струйку воды, чтобы водопроводные трубы не издавали никаких звуков.

В норме я должна приходить в «бар» каждый день на свой «урок немецкого в половине двенадцатого. Но сегодня по какой-то причине меня вызывают в бальный зал. На этот раз все ставни опущены. Атмосфера торжественная. Отец сидит на почетном месте в центре комнаты, серьезный, внушительный. Он жестом велит мне сесть на скамеечку для ног перед ним. Мать тоже вызвана, стоит, прислонившись к двери, позади меня.

Я стыжусь его запаха, стыжусь этого своего стыда, стыжусь своей ненависти к нему и неблагодарности за все его «жертвы». Из-за кипящего котла противоречивых эмоций у меня начинаются мигрени.

– Ты знаешь, что ты – страж храма, – говорит он.

Внутри моей головы раздается тревожный звоночек.

– Когда я умру, меня похоронят в саду. И именно ты будешь вечно нести караул над моей могилой.

Чем дальше отец говорит, тем сильнее нарастает во мне паника.

– Ты не будешь одна. Я буду навещать тебя, я всегда буду рядом с тобой, чтобы продолжать свои поучения.

Он рассказывает мне, где должна быть его могила: там, где сейчас стоит скамья в саду, лицом к веранде.

Выходя из зала, я замечаю, что мать пепельно-бледна; похоже, она потрясена не меньше меня. Мы запираемся в классе и в отчаянии шепчемся: «Не может быть! Это невозможно! Не навсегда!»

Как и я, мать всегда знала, что моей миссией будет «охранять» память отца после его смерти, но мы думали, что долго это не продлится. Она не представляла, что мне придется сторожить его могилу и что его физические останки останутся в усадьбе.

– Но я собираюсь бежать! – восклицаю я.

– Когда я умру, меня похоронят в саду. И именно ты будешь вечно нести караул над моей могилой.

Это всегда было навязчивым страхом матери – что я убегу и оставлю ее здесь, одну перед лицом отцовского гнева.

– Нет, не убежишь! Ни за что! Я на это не соглашусь.

Она словно умоляет меня не покидать ее.

Тем вечером я обдумываю это последнее отцовское объявление. Он что же, действительно думает, что я горю желанием сторожить его могилу и видеть, как он выходит из нее после смерти? Интересно, неужели каждому, кто перерождается, нужна дочь, чтобы приглядывать за его могилой? У Леонардо да Винчи дочери не было.

Кроме того, прежде чем подумывать о начале новой жизни, неплохо бы сделать что-нибудь из прежней. Я никогда не видела, чтобы кто-то из моих родителей занимался хоть чем-то стоящим. Великие умы защищают человеческие ценности – справедливость, как Виктор Гюго, равенство, как Эмиль Золя. Чем вообще занимается мой отец, если не считать переписывания немецких детективных историй, которые он даже не понимает?

Я силюсь не дать ему утянуть меня с собой в эту бездну. У него на самом деле и жизни-то нет; это больше похоже на живую смерть, и мы захлебываемся в его вони и грязи. Прошло уже двенадцать лет с тех пор, как он похоронил себя заживо – забрав с собой и нас – за воротами этой усадьбы. Пусть идет и строит себе мавзолей в саду. Пусть возводит над ним пирамиду, если пожелает. Может даже прихватить в посмертие свою жену, как те славные фараоны, о которых он вечно твердит…