Мод Жульен - Рассказ дочери [18 лет я была узницей своего отца] [litres]

Мсье Молен, наконец, возвращается, и я хочу удивить его, сыграв обе прелюдии. Он действительно удивлен, но я вижу, что он еще и встревожен. Я прошу его заказать для меня Второй фортепианный концерт Рахманинова.

– Может быть, мы какое-то время позанимаемся чем-то другим, – предлагает он.

Когда я настаиваю, мсье Молен уступает, но при условии, что я также буду работать над произведениями двух других композиторов.

Когда ему приходится лечь в больницу на вторую операцию на бедре после инфекции, я бросаюсь в этот концерт сердцем и душой. Он гораздо объемнее прелюдий, и мне он не по силам. Я упорствую, становлюсь одержимой, теряю себя в нотах, слышу их внутри головы днем и ночью. К счастью, мсье Молен вскоре возвращается и с тревогой видит, в каком я состоянии: играю слишком быстро, говорю слишком быстро, с трудом контролирую себя. И, к его изумлению, ставлю аккордеон на колени, прежде чем сесть за рояль. Это стало такой отработанной привычкой, что я даже не замечаю, как делаю это.

Он очень мягко начинает рассказывать мне о Рахманинове, который перенес четырехлетнюю депрессию после провала своего Первого фортепианного концерта. Говорит о Римском-Корсакове, который был учителем Рахманинова и примером для подражания. Я могла бы разучить его «Полет шмеля». Мне понравится, уверяет мсье Молен. «Понравится» – что за странная мысль, думаю я.

– Но берегись, – добавляет он. – Это трудная пьеса. И мы могли бы убить двух зайцев одним ударом, потому что есть ее переложение для аккордеона. Это понравится твоему отцу.

Я с первых же нот очарована «Полетом шмеля», а заодно открываю для себя Мануэля де Фалью: мсье Молен играет мне его «Ритуальный танец огня», и я ослеплена этой музыкой. Он постепенно уводит меня от одержимости Рахманиновым. Через пару месяцев я возвращаюсь к прелюдиям и осознаю, что играю их иначе, серьезнее. Что касается Второго концерта, я расстаюсь с ним без сожалений, потому что мы теперь перешли к «Венгерской рапсодии» Листа – моей высшей мечте с тех пор, как десять лет назад я лишилась мадам Декомб.

Спустя год я снова еду поездом в Армантьер – нервничая еще сильнее, чем в прошлый раз – на остальные экзамены за курс средней школы. Мать наказала мне: «Если кто-то начнет спрашивать, почему ты учишься дома, говори, что у тебя тяжелая астма, и ты не можешь ходить в школу». Но никто ни о чем не спрашивает.

Немецкий как первый иностранный язык: я учила Шиллера и Гете, но здесь сталкиваюсь с современными текстами, от которых у меня голова идет кругом. Та же проблема и с английским: я работала над Шекспиром, но мне надо справиться с сюжетом, взятым из книжки, на обложке которой красуется американский флаг. Единственное утешение – музыка, экзамен по выбору: я играю прелюдию до-диез минор Рахманинова, и экзаменатор восклицает:

– Да вы же прекрасно играете! Почему вы не сдаете профильный музыкальный экзамен?

А я и не знала, что такой экзамен существует.

На устном экзамене по истории и географии мне достается один вопрос, который я знаю хорошо, – «Война с Россией», и один, который знаю хуже, – «Развитие Латинской Америки». Экзаменатор посасывает трубку, слушает, как я рассказываю, потом словно оживает и спрашивает меня о Бразилии и «короле Пеле». Я никогда не слышала о «короле Пеле».

– Но вы же наверняка знаете, что бразильцы – мировые чемпионы благодаря Пеле? – спрашивает он, подняв бровь. – Не знаете? Или что только что в Германии начался чемпионат мира по футболу?

Я лишаюсь дара речи.

– Учеба – это очень хорошо, девушка, но нужно также интересоваться и окружающим миром, – наставительно говорит он. – И в любом случае, если вы не сдадите свои экзамены в шестнадцать лет, это не имеет значения. Так даже лучше. Это даст вам время созреть и развить хоть какую-никакую любознательность.

Неудивительно, что оценки мои ужасны. Несмотря на двадцать из двадцати по музыке и шестнадцать из двадцати по философии, я провалилась. Мои мечты об университете мгновенно испаряются, и у меня такое ощущение, что стены дома смыкаются вокруг меня. Родители со мной не разговаривают; но они больше разочарованы неудачей своих педагогических методов, чем обеспокоены моим будущим. Как бы я ни умоляла мать послать меня в пансион, она всегда ссылается на фатальное воздействие такого решения на отца. А как же я? Кто защитит меня от куда как худшего заключения – в доме умалишенных?

Я перетекаю от уныния к какой-то внутренней истерии, когда у меня начинают дергаться нервы под кожей. Я должна что-то делать. Сочинения историй и игры на музыкальных инструментах недостаточно. Мне нужно движение. С тех пор как я побывала снаружи, у меня словно развилась наркотическая зависимость: мне просто до смерти хочется сделать это снова.

По ночам, выходя на тайные прогулки по усадьбе, я чувствую, как меня все сильнее тянет к заборам, что ограждают нас от дороги. Высокие и неприступные, с устремленными к небесам пиками. Глядя на них, я постоянно вижу образы насаженных на колья тел, которые отец с таким удовольствием описывает в страшных подробностях. Но все равно залезаю на низкую стену, хватаюсь за ограду, подтягиваюсь и перебираюсь через эти смертоносные пики. Спрыгиваю на пешеходную дорожку: ну вот, я на другой стороне.

Боже мой, как это приятно, здесь действительно пахнет по-другому… Я смотрю на дорогу, ее полотно поднимается к горизонту. Нет, я не хочу умирать. Я хочу жить! Но я не могу отделаться от страха. Я как пленница, прикованная к столбу, и могу отойти от него лишь настолько, насколько позволит моя цепь. В конце концов я перебираюсь через ограду обратно и возвращаюсь в свою комнату, разрываясь между жаждой свободно дышать снаружи и подавляющим страхом.

Однажды утром, спускаясь на первый этаж, я замечаю в почтовом ящике конверт и едва не падаю, видя на нем свое имя, выведенное красивым почерком. Никто никогда не писал мне. Мои руки трясутся от возбуждения. Я вижу на обороте письма, что оно от Мари-Ноэль, с которой я познакомилась во время экзаменов, – девушки, полной радости и энергии, и притом красавицы. Ее роскошные черные волосы стянуты на затылке в «конский хвост».

Мои мечты об университете мгновенно испаряются. Родители со мной не разговаривают; но они больше разочарованы неудачей своих педагогических методов, чем обеспокоены моим будущим.

– Слушай, мы могли бы переписываться, – сказала она тогда. – Дашь мне свой адрес?

Я лихорадочно вскрываю конверт и разворачиваю два полных листа, покрытые с обеих сторон строчками синих чернил, с цветочками, нарисованными на полях. Мари-Ноэль рассказывает мне, что провалила свои экзамены, но это не важно, у нее все равно замечательное лето. Значит, можно провалить экзамены – и все равно не быть ходячим разочарованием.