Георгий Санников - Без протокола: невыдуманные истории рассказывают дипломат Александр Богомолов и разведчик Георгий Санников

Но вот Гитлер пришел к власти. На инакомыслие любого рода, особенно с критикой правящей клики национал-социалистов, начались гонения и запреты.

Первый раз кабаре Клейншмидта разогнали, а сам он оказался в концлагере из-за смелого и открытого антигосударственного выступления. На сцену вышли одна за другой четыре девушки в форменной одежде рабочих-стекольщиков. В руках у каждой был плоский деревянный на ремне через плечо ящик для стекольных пластин. Каждый в Германии знал, что на ящике стекольщика всегда крупными буквами значилось: «Nicht stuerzen!», что в переводе означало «Осторожно! Стекло!» или «Не кантовать! Не ронять!». Но в немецком языке есть другой перевод и понятие слова stuerzen: свергать (в том числе неугодную власть), низвергать, низлагать (имеется в виду королевская, графская или царская власть). По команде Клейншмидта девушки перевернули на другую сторону свои бутафорские ящики, и зал замер в страхе: на ящиках красовались портреты Гитлера, Геринга, Геббельса и Гесса. Концерт был сорван, а сам Клейншмидт после короткого следствия в гестапо и жестоких избиений очутился в недавно созданном нацистами концлагере Дахау.

Вышел он оттуда в 1938 году, когда Гитлером была объявлена политическая амнистия. Нацистская клика была настолько уверена в победе своей идеологии в Германии, что освободила большое число коммунистов и социал-демократов, за исключением известных функционеров, «не перевоспитавшихся» и «не исправившихся» в концлагерях. В числе «исправившихся» оказался и Клейншмидт. 1938 год был особым годом в Германии — он ознаменовался апофеозом власти национал-социалистов.

Как только Клейншмидт очутился на свободе, он тут же вновь организовал кабаре и был арестован после первого же выступления. Труппа выступала в театре под открытым небом. Перед началом концерта и объявления программы он вышел на сцену и, обращаясь к публике, среди которой было много нацистов в форме гестапо, произнес следующие слова: «Знаете ли вы, что такое концлагерь?» Публика замерла. Зал затих.

«Не знаете? Так я вам сейчас расскажу, я только что вышел оттуда. Это большая территория в пустынной местности, обнесенная двойным, а местами и тройным высоким забором из колючей проволоки, через которую пропущен ток высокого напряжения. Внутри симметрично расположены бараки с заключенными. По всему периметру этой мощной ограды стоят высокие вышки с прожекторами и пулеметами. Ночью светло как днем. Между рядами колючей проволоки запускаются злые овчарки. В некоторых местах оборудованы наполненные водой рвы. Не только человек, птица не вылетит из этого места. Но если я захочу, то сразу же попаду туда».

Здесь он прервал речь и, подойдя к рампе, вбросил вперед в нацистском приветствии правую руку и замер. Весь зал, как по команде, быстро и молча поднялся с таким же приветствием. Иначе и быть не могло. Так в гробовой тишине прошло томительных 10–15 секунд. Клейншмидт вздохнул, поднял голову и посмотрел на ясное в звездах небо, перевернул ладошкой вверх протянутую правую руку, еще раз вздохнул и громко произнес: «А дождя-то нет!» Дали занавес. Клейншмидт тут же был арестован. И вновь после жесточайшего избиения в гестапо очутился в концлагере. Он чудом остался жить. На сей раз до освобождения его Красной армией в 1945 году.

Программу идеологического перевоспитания он прошел сполна, выбрав новую жизнь священника-коммуниста.

Я почувствовал себя плохо. Заболел. После короткого, но тщательного обследования мой лечащий врач (он и его жена Соня к этому времени стали нашими семейными друзьями), Мориц Мебель, вынес окончательное решение: нужна срочная полостная операция. Мое начальство предложило сделать операцию в нашем центральном военном госпитале ГСВГ в Белице. Мориц не рекомендовал мне этот вариант. Тогда мне предложили лететь в Москву. Я отказался. Когда руководитель Представительства КГБ в ГДР генерал Александр Михайлович Коротков узнал, что решение о срочной операции вынес Мориц Мебель и готов сам сделать ее, он тут же дал свое согласие на операцию в немецкой клинике в Бухе (пригород Берлина), где в то время работал Мориц. Но при условии, что в соседнем помещении, откуда можно было бы слышать все, что будет происходить в операционной, должен находиться наш сотрудник. А вдруг под наркозом я начну выбалтывать известные мне секреты? Этим сотрудником согласился быть мой друг Олег Сергеевич Панин, который «отсидел» все время операции рядом, но ни бормотания, ни речи находившегося под наркозом оперируемого так и не зафиксировал. Больной даже матом ни разу не выругался. Врач-анестезиолог еще до операции утверждал, что некоторые русские пациенты, особенно в начале действия наркоза, виртуозно и смачно бранятся. Этот немец врач был у нас в плену и сносно владел русским языком.

Операция прошла благополучно. Я жив и здоров по сей день. Через 12 дней меня выписали из клиники, и в тот же день я сел за руль своей «Волги» и выехал в Западный Берлин по делам.

Еще находясь в клинике, я спросил Морица, чью кровь я получил. Целых 250 граммов. У немцев принято сообщать данные доноров. Им оказалась 19-летняя девушка, проживающая в Берлине по Нидершенхаузен. Спустя некоторое время, предварительно позвонив по телефону, я посетил свою спасительницу.

Посол Михаил Георгиевич Первухин выделил мне для подарка из личного резерва громадную, почти двухкилограммовую коробку шоколадных конфет, изготовленных в Москве на «Красном Октябре» по правительственному спецзаказу.

С этой коробкой и букетом роскошных роз в руках я нажал кнопку звонка квартиры донора. Миловидная белокурая мордашка с лучезарными глазами радостно мне улыбалась. Она сделала жест рукой, пропуская в квартиру «спасенного» ею русского пациента. Я вручил ей букет и коробку. Мне показалось, что по милой мордашке пробежала какая-то тень то ли смущения, то ли разочарования. Пригласила к столу, где гостя уже ожидал кофе. Странно, но сладкого на столе не было. Блюдце соленых орешков и соленой соломки. В разговоре выяснилось, что девушка работает на известной на всю Республику и далеко за ее пределами шоколадной фабрике «Эльфе». Стоит у шоколадного конвейера, где заняты только женщины, в основном молодые. От запаха шоколада почти всех мутит, и они затыкают носы ватой, чтобы даже запах не проникал в пропитанный шоколадом организм. Вот тут-то я и понял причину мелькнувшей на румяном личике гримаски. Поболтав с ней немого и поблагодарив за спасение жизни, я распрощался и договорился еще об одной встрече. Через две недели, когда у нее был свободный от тяжелой работы на конвейере день, я вновь появился в этой квартире с пакетом и традиционным букетом цветов. На этот раз я хорошо подготовился и вручил своей спасительнице банку красной икры, банку русской селедки, приобретенные в магазине у наших военных русской засолки огурцы, банку соленых, по русскому рецепту, грибов. Бутылку какой-то особой (из подвалов посла) водки не распечатывали. Договорились, что она днями встречается (приглашала и меня, но я отказался под предлогом занятости) со своим другом и они обязательно выпьют за мое здоровье русской водки под типично русскую закуску и, разумеется, за укрепление советско-германской дружбы.