Элтон Джон - Я – Элтон Джон. Вечеринка длиной в жизнь

Он спросил, бисексуал ли я, и я ответил утвердительно. Можете не верить, но я и в самом деле вступал в связи с женщинами – и до нашего разговора с Клиффом Яром, и после. Он спросил, были ли мы когда-нибудь парой с Берни, и я ответил отрицательно. Всплыло имя Джона Рида, и я ушел от ответа: сказал, что у меня никогда и ни с кем не было серьезных отношений. Не мое это дело – впутывать кого бы то ни было в сенсационные расследования журнала «Роллинг Стоун». Я объявил журналисту, что, на мой взгляд, кто угодно может заниматься сексом с кем угодно. «Только, пожалуйста, не с козами, это уже за гранью», – до-бавил я.

В этот самый момент дверь приоткрылась, заглянул Джон Рид и осведомился, все ли в порядке. Не знаю, было ли то совпадение или Джон подслушивал под дверью, охваченный паникой. Когда же я начал отпускать шутки про скотоложство, он не выдержал и сунул голову в комнату. Возможно, он тоже считал, что секс с козами – нечто за гранью. Я сказал Джону, что все нормально. Так оно и было. Я не волновался, не чувствовал гордости или облегчения – ничего такого, чем обычно сопровождается публичное признание. По правде говоря, я вообще ничего не чувствовал. Переживания по поводу собственной сексуальности и о том, что подумают о ней люди, я оставил далеко позади. Мне было все равно.

Мне, но не моему окружению. Никто ничего не высказывал мне в лицо. Не осмеливались – может, из-за уважения к деньгам, которые я заработал, может, из боязни нарваться на знаменитый темперамент Дуайтов, вспышка которого могла положить конец и сотрудничеству, и приятельским отношениям. Но когда статья вышла, Джон Рид и представители американского лейбла, с которым я тогда работал, сильно встревожились, опасаясь, что откровения, высказанные в интервью, разрушат мою карьеру.

Наконец туман рассеялся, и настало время оценивать степень ущерба. Она оказалась незначительной. Несколько безумцев написали в «Роллинг Стоун» письма: мол, они воссылают молитвы господу, дабы он навеки проклял и вверг в адово пекло мою грязную извращенную душонку. Пара-тройка американских радиостанций объявила, что больше не будет ставить в сетку мои композиции, но меня лично это нисколько не смущало: рискуя показаться высокомерным, я подозревал, что моя карьера уже начала хромать без их участия. Эксперты отметили, что с выходом статьи продажи моих дисков в Штатах резко упали, но, если честно, падение это началось задолго до моего признания. Rock of the Westies хоть и занял первое место в чартах, но раскупался гораздо хуже, чем Captain Fantastic .

В Британии тем временем газета «Сан» отменила конкурс, победители которого должны были получить мой альбом Blue Moves . Для обложки альбома я выбрал чудесную картину художника Патрика Проктора из моей коллекции – на ней изображены два человека в парке. «Сан» заявила, что на картине нет женщин, что, соответственно, можно считать ярой гомосексуальной пропагандой, против которой народ начнет протестовать. Фантастическая логика. Если ей следовать, то читатель газеты, увидев обложку, на которой изображены сидящие в парке мужчины, немедленно стащит с пальца обручальное кольцо, бросит жену, детей и рванет в ближайший гей-бар, громко распевая I Am What I Am [144] «Я такой, какой есть» ( англ .). .

Вот, собственно, и все отрицательные последствия моего признания.

На самом деле, британскую прессу куда больше интересовало то, что происходит у меня на макушке, чем моя ориентация. Не могу их винить: я и сам последние пару лет тревожился по этому поводу. Волосы начали редеть в начале семидесятых, а после неудачной окраски в Нью-Йорке выпадали уже целыми прядями. Когда-то меня впечатлило, как легко модельер Зандра Роудс меняет цвет волос, чтобы он подходил к одежде. В Лондоне я красился во все существующие оттенки без всяких побочных эффектов. Не знаю, что намешали в краску в Нью-Йорке, но волосы посыпались дождем. К началу гастрольного турне 1976 года макушка у меня была почти лысая.

Меня бесило, как я выгляжу. Некоторых мужчин лысина украшает, но я, увы, не из тех счастливчиков – без волос я вылитый Шрек. Казалось, спасение близко: меня направили в Париж к господину Пьер Путо, судя по отзывам, величайшему первопроходцу в области трансплантации волос. Правда, в то время трансплантация волос была новейшей областью медицины, так что любой работающий в ней врач мог бы назвать себя первопроходцем. Но меня убедили, что Путо – лучший. Мол, пройдете простую процедуру и покинете парижскую клинику другим человеком, радостно выкрикивая Incroyable! и Sacrebleu! [145] Удивительно! Вот ведь черт! ( фр .) и сражая всех новой роскошной львиной шевелюрой.

В реальности все оказалось немного иначе. Для начала, процедура была далеко не из простых и продолжалась пять часов. Я проходил ее дважды, и оба раза с жуткой болью. Техника, которую там применяли, называлась довольно гадко – «уборка грядок»: с затылка скальпелем вырезали полоски кожи с волосами и затем прикрепляли их на лысую макушку. Звук «уборки грядок» напоминал тот, с каким кролик вгрызается в морковь. После первой процедуры я вышел из клиники, едва держась на ногах от боли; забираясь на заднее сиденье ожидающей машины, оступился и со всей дури врезался макушкой в дверцу. В этот мучительный момент я осознал, что сама трансплантация – укус комара по сравнению с тем, что испытывает человек, ударившись после процедуры головой о дверцу машины. Вытирая салфеткой окровавленную макушку, я сделал единственно возможный для меня выбор: велел водителю ехать по магазинам.

Ужаснее всего, что трансплантация не помогла. Не могу сказать точно почему, да это и не важно. Скорее всего, доктор был не виноват – наверное, я тогда употреблял слишком много наркотиков. И не соблюдал рекомендации врача: мне велели несколько недель после процедуры вообще не носить головного убора. Этот совет я проигнорировал, потому что без шляпы выглядел как злодей из ужастика, готовящийся серпом косить подростков – «убирать грядки». Макушку покрывали струпья и кратеры. Наверное, можно было пойти на компромисс и носить что-то легкое, например бандану. Но появляться на публике в образе цыганской гадалки – это все-таки слишком даже для меня.

Прознав про мои злоключения в клинике мсье Путо, пресса обезумела. Наверное, ни один эпизод моей карьеры не возбудил их так сильно. Папарацци жаждали поймать момент и сфотографировать меня без головного убора – можно подумать, под шляпой я скрывал секрет вечной жизни и бесконечного счастья, а не искалеченную лысину. Но репортерам не повезло: следующие десять или около того лет шляпу на публике я вообще не снимал. И только в конце восьмидесятых, как раз накануне клиники, мне это страшно надоело. То, что осталось от волос, я выкрасил в платиновый блонд: в таком виде меня и сфотографировали для обложки альбома Sleeping with the Past . После клиники мне сделали наращивание – вплели что-то в остатки моих волос и как-то закрепили сверху. С новой прической я выступил на концерте памяти Фредди Меркьюри, и один из журналистов заметил, что у меня на голове, похоже, лежит дохлый воробей. Язвительно, хотя, вынужден признать, близко к истине.