Роман Гуль - Я унес Россию. Апология русской эмиграции

Монпарнасская группа молодых русских поэтов, названная тем же Поплавским — «парижская нота» была разношерстна и по составу, и по дарованиям. Кроме вопросов поэзии и литературы, толковалось о «проклятых вопросах», о Боге, о Маркионе, о судьбе человечества, о вечности и гробе и т. п. Мне все эти РАЗГОВОРЧИКИ были совершенно чужды, я их не только не любил, но находил какой-то безвкусной кощунственной болтовней. Нормально, если человек думает о Боге, нормально, если человек пишет о Боге, нормально, если человек проповедует Бога. Но душевно противно, когда на каком-то собрании люди РАЗГОВАРИВАЮТ о Боге. «С кем же вы?! — кричал разнервничавшийся Мережковский на одном из таких собраний с этой монпарнасской молодежью (собрания эти у Мережковских назывались „Зеленая лампа“), — с кем? С Христом или с Адамовичем?» Думаю, что «Монпарнас» был много-много ближе к Адамовичу, чем к Христу.

Помню, однажды сижу я в «Доме», подходит художник Сергей Шаршун, я его знавал по Берлину. «Что, говорит, вы один сидите? Там же, — он показал на дальний угол кафе, — вся литературная братия». Я в шутку говорю: «Не люблю толпы, Сергей Иваныч». — «Аааа…» — засмеялся Шаршун и пошел к «братии». Позже поэт Перикл Ставров, вместе с французом Ланье переводивший на французский моего «Дзержинского», рассказал, что моя фраза о «толпе» была принята «братией» не то как заносчивость, не то как поза. Я же на самом деле никогда не любил так называемое «общество литераторов». Поэтому в Париже знавал большинство монпарнасцев издалека.

Молодых русских поэтов и прозаиков тогда в Париже было много. И все они (в противоположность Поплавскому) днем работали, кто окно моем в магазинах, кто телефонистом, кто на фабрике, кто таксистом, кто маляром, кто в автомобильном гараже. Счастливчиками считались те, у кого жены хорошо зарабатывали в «модных домах» (как портнихи или манекенши). О их мужьях по Монпарнасу даже ходило некое двустишие:

Таланты многих эмигрантских поэтов-монпарнасцев я ценил. В противоположность декаденту Поплавскому Владимир Смоленский писал ясную, неусложненную поэзию, иногда сильную. Вот его очень эмигрантское стихо, заслужившее известность:

Об этом неожиданно удачном ассонансе — «ангелом — Врангелем» кой-кто из поэтов говорил с нескрываемой завистью: «большая удача!». Но гораздо мужественней и цельней на ту же тему написал Николай Туроверов, поэт-казак, редко появлявшийся на Монпарнасе. Занимался он больше «донскими» делами. Создал «Казачий музей». Вот его стихо — «Конь»:

Типичным представителем «парижской ноты» (по Адамовичу) в своей простоте, ясности, лаконичности стиха был молодой Анатолий Штейгер, рано умерший от туберкулеза. Его единственная книжка коротких стихов осталась в эмигрантской поэзии — «томов премногих тяжелей».

Я, разумеется, не пишу никакого обзора эмигрантской поэзии. Это задача большой книги. Но упомяну хотя бы имена парижан поэтов-эмигрантов, «унесших Россию». Жили тогда в Париже уже известные в России: К. Бальмонт, И. Бунин, З. Гиппиус, Георгий Иванов, Н. Оцуп, Вл. Ходасевич, Марина Цветаева, И. Одоевцева, мать Мария (Скобцова), С. Маковский. Из начавших писать только в эмиграции: А. Величковский, Т. Величковская, В. Злобин, И. Кноринг, Ю. Софиев, Д. Кнут, Г. Кузнецова, Ант. Ладинский, В. Мамченко, В. Набоков, Ю. Одарченко, Б. Божнев, К. Померанцев, Б. Поплавский, А. Присманова, А. Тингер, Г. Раевский, В. Смоленский, Ю. Мандельштам, И. Ставров, Е. Таубер, Л. Червинская, Ю. Терапиано, А. Штейгер и другие. Как всегда при таких перечислениях, я, наверное, кого-нибудь пропустил. Да не разгневаются пропущенные.

Кстати, о «молодости» этих поэтов Владимир Варшавский, смеясь, рассказал как-то анекдот, сочиненный Тэффи. «Иду, говорит Тэффи, ночью по Монпарнасу, вдруг из какого-то кафе гуськом, один за другим, выходят евреи средних лет. Спрашиваю спутника: „Кто это? Что за люди?“ — „А это, говорит, Союз русских молодых поэтов“». Конечно, Тэффи, как во всяком анекдоте, «нажимает педаль». Среди русских поэтов были евреи (Кнут, Гингер, Раевский, Ю. Мандельштам), но отнюдь не в большинстве. А вот насчет «средних лет», это, пожалуй, тонко.

Я знал, что ничего из этого не выйдет: «все места заняты». Но все ж, думая что-нибудь подработать, поехал в «Последние новости». Все-таки газета напечатала несколько отрывков из «Прыжка в Европу», сообщала о моем аресте и освобождении (в № 4490 в июле 1936 года «Последние новости» дали заметку: «Роман Гуль: После почти месячного заключения в концентрационном лагере Роман Гуль, об аресте которого в Германии мы в свое время сообщали, освобожден»). Стало быть, мой приход не будет уж так «ни с того ни с сего». С П. Н. Милюковым я познакомился еще в Берлине. Обменялся письмами. К тому же я хотел просить Милюкова, как и Гучкова, и Бурцева, и Церетели, помочь мне их подписями под прошением о въездной визе во Францию из Германии моей семье.

Я созвонился с Павлом Николаевичем. Он назначил приехать в редакцию к шести вечера. И захватив с собой (на мой взгляд сенсационную) статью «Кто убил генерала И. П. Романовского», поехал. Об убийстве генерала Романовского точных сообщений в печати не было. А на меня «упал некий апельсин». У Я. Б. Рабиновича я познакомился с его другом, русским ученым-египтологом, автором труда «Термины, обозначающие „сердце“ в египетских текстах», А. Н. Пьянковым. Он изучал тексты на фараоновых гробницах Египта. Был он собеседник интересный: блестяще образованный, иронически-живого ума, острослов уайльдовского типа. По душе человек хороший. И когда за чайным столом у Я.Б. я рассказал, что поеду на днях в «Последние новости» поговорить о помещении литературных статей, А.Н. перебил: «А хотите, Р.Б., я вам дам такой материал, какой они у вас с руками оторвут?» — «Очень хочу». Пьянков рассказал, что у него есть собственноручное письмо убийцы генерала Романовского — поручика Харузина о том, как он убил генерала, есть официальные документы о личности Харузина и даже его фотография. Это действительно была «сенсация», ибо ни фамилия убийцы нигде никогда не называлась, ни точные обстоятельства убийства не были рассказаны. Оказывается, Пьянков и Харузин были друзья детства, вместе учились в гимназии в Москве, и когда после убийства генерала Романовского Харузину нужно было куда-то скрыться (скрылся он неудачно, его где-то кто-то тоже убил), он пришел к старому другу и оставил ему весь этот материал в большом конверте, запечатанном сургучом, с просьбой, если он, Харузин, погибнет, — вскрыть. Через много лет Пьянков вскрыл конверт, а сейчас предложил мне все опубликовать.