Роман Гуль - Я унес Россию. Апология русской эмиграции

А вот единственная (но запомнившаяся) «встреча» с Поплавским. Было это в 20-х годах в Берлине. Мы тогда вели молодую, беспутную, беспечную и не всегда сытую жизнь. По субботам своей компанией (я, Офросимов, Иванов, Корвин-Пиотровский) собирались в пивной около Штутгартерпляц у легендарной фрау Утеш. Фрау Утеш легендарна была своим гостеприимством. Полнотелая, дебелая, молодая, типичная немка-берлинка, фрау Утеш была большой любительницей выпить (даже «врезать как следует») вместе с гостями. И когда у нас не хватало денег, милая Утеш записывала «в долг», долг позднее погашался, а иногда и не погашался, на что фрау Утеш не очень обижалась. Она нас любила за веселье, за беззаботность, а меня почему-то неизменно называла не иначе, как Fiirstchen (князек, князенька), как я ни уверял ее, что никаким «князьком» не являюсь.

Так вот. В ее пивной обычно бывало полным полно: русские студенты, болгарские студенты (чудесные ребята — Зубов, Гумнеров, уж не знаю, где они, живы ли, тоже хватили горя через край!), бывали начинающие литераторы (вроде нас), всякая богема. И вот однажды сидим мы за столиком вчетвером. А неподалеку с кем-то за столиком наша приятельница поэтесса Татида (по фамилии Цемах, уверявшая, что ее род идет прямехенько от царя Соломона!). У Татиды (близкой подруги по Крыму Макса Волошина) — оригинальное, очень узкое лицо с большим прямым (скорее греческим, чем еврейским) носом. Наружностью она обращала на себя внимание.

И вот среди пивного веселья, хохота, криков вдруг — всеобщее замешательство. Сидевшие, как пружинные, повскакали с мест. Сначала мы не могли понять, в чем дело, из-за чего весь сыр-бор? Оказывается, сидевший за соседним (с Татидой) столиком совершенно неизвестный ей молодой человек, странный, неопрятно одетый, вдруг встал, подошел к Татиде и ни с того ни с сего дал ей пощечину. Татида вскрикнула, упав на стол головой. Все вскочившие бросились на странного молодого человека. Схватили, кто за шиворот, кто за руки, вывернув ему их за спину, и с шумом потащили к выходной двери, где (буквально) вышвырнули на улицу с трех-четырех ступенек.

Я подошел к рыдавшей Татиде. Она рассказала, что в жизни никогда не видела этою молодого человека и не знает, кто он, почему на нее так пристально смотрел, а потом, подойдя, ударил ее по лицу. Это был Борис Поплавский, позднее автор «Розы смерти» и других прекрасных стихов. Те, кто сидели с ним, тоже ничего не могли объяснить в этом его «безобразии». Один сказал, что он — Борис Поплавский, студент художественной школы. Причем, постучав пальцем по лбу, добавил: «Борис немного того.»

У Достоевского Николай Всеволодович Ставрогин проделывал такие же «эксцентричности». Бедного губернатора Ивана Осиповича вместо того, чтобы прошептать ему что-то на ухо, — «он вдруг прихватил зубами и довольно крепко стиснул в них верхнюю часть его уха. Губернатор задрожал, и дух его прервался: „Nicolas! Что за шутки!“ — простонал он не своим голосом». А Петра Павловича Гаганова, любившего ко всему приговаривать: «Нет-с, меня не проведут за нос!» — Николай Всеволодович, стоявший в стороне один, вдруг подошел к Петру Павловичу, неожиданно, но крепко ухватил его за нос двумя пальцами и успел протянуть за собой по зале два-три шага. Злобы он не мог иметь никакой на господина Гаганова. Можно было подумать, что это чистое школьничество, разумеется, непростительнейшее, и однако же рассказывали потом, что он в самое мгновение операции был почти задумчив, «точно как бы с ума сошел», но это уж долго спустя припоминали и сообразили. Вспомнил я эту единственную «встречу» с Поплавским потому, что она говорила о его серьезном душевном «неустройстве». О том же говорили и многие его стихи и «декадентский» его дневник, опубликованный уже после смерти поэта. О Дневнике интересную статью написал тогда «сам» Николай Александрович Бердяев.

Поплавский был несчастнейшим «монпарно». Носил почему-то черные очки. Приведу ещё одно его упадочно-интересное стихо:

Борис Поплавский (этот «царства Мои парнасского царевич», как сказал о нем Николай Оцуп) умер в своем «царстве» страшной смертью: от чрезмерной дозы героина и кокаина.

Конечно, среди русских поэтов-монпарнасцев Поплавский был исключением. Он нигде не работал. «По убеждению». Жил в полной нищете, которой не тяготился, а даже ею бравировал. Вот запись из его «Дневника»: «В совершенном покое, до отказа „выкатив“ коричневую грудь, прохожу я одною ногою по воде (левая подошва пьет воду), другою ногою в огне (правый, резиновый башмак греет), нарочно усиливая, сгущая нищету своего лица (не бреюсь) и своего платья (люблю рванье) тогда, когда я победил всякую жажду и усомнился в счастье Иисуса…»

По смерти Поплавского литературный критик «Последних новостей» Г. В. Адамович назвал его «гениально вдохновенным русским мальчиком, нашим Рембо». Я никогда (с юных лет) не был поклонником этих самых «русских мальчиков» Достоевского. В тургеневском «Рудине» Лежнев так говорит о типе «русских мальчиков»: «В глазах у каждого восторг и щеки пылают, и сердце бьется. И говорили мы о Боге, о правде, о будущем человечества, о поэзии…» А наш старший современник Влад. Мих. Зензинов, которого я хорошо знал и в Париже, и в Нью-Йорке, в своих «Воспоминаниях» так пишет на ту же тему: «С юности с меньшим, чем счастье всего человечества, мы не мирились». В юности и молодости я знавал таких «русских мальчиков», но меня почему-то не только не притягивал их душевно-духовный мир (пусть и искренний, и внутренне-честный), но, отталкивал, как некий болезненный вывих, некое никому ненужное уродство. Мне казалось, что они проходили мимо своей собственной жизни, мимо своей особи. А она-то и была мне всегда дорога. Я никогда не хотел «переделывать мир», мне хотелось «переделывать себя». Конечно, примененное Г. Адамовичем к Поплавскому наименование «русский мальчик» было и неверной и неуместной литературной болтологией. Поплавский к категории «Белинских» никак не принадлежал. Его природа была совершенно иной, ставрогинско-декадентской. А вот что он внутренне, вероятно, был весьма схож с Артюром Рембо, это, конечно, верно. Но вряд ли мыслимо «впрячь в одну телегу» автора «Пьяного корабля» и «русского мальчика». Рембо был чисто «французский мальчик». Кстати, у Поплавского есть хорошие стихи о Рембо и Верлене.