Роман Гуль - Я унес Россию. Апология русской эмиграции

Настя Полякова концертировала во Франции, в Германии, в Америке — пела даже в Белом доме перед президентом Ф. А. Рузвельтом. Но вряд ли Рузвельт «понял» что-нибудь в этом «исступлении чувств» (это специальность русская, а никак уж не американская). Теперь все эти знаменитые зарубежные цыгане ушли в лучший мир (остался один-одинешенек Владимир Поляков). Настя Полякова умерла в Нью-Йорке в бедности.

В былой России цыганщина жила как у себя дома. В Москве — Поляковы, Орловы, Лебедевы, Панины. Б Петербурге — Шишкины, Массальские, Панковы. Сколько цыганок вышло замуж за русских дворян и купцов. Цыганское пение было на высоте. Русский эмигрант, парижанин, в былом известный театральный критик, А. А. Плещеев в книге воспоминаний «Под сенью кулис» рассказывает, как во время «загула» у яровских цыган знаменитый композитор и пиянист Антон Григорьевич Рубинштейн рухнул вдруг перед хором на колени и прокричал: «Это душа поет, душа говорит! Слушайте!!! А я? Что я? Инструмент играет, а не я! Я не должен играть перед вами!» Вот как понимали цыган такие музыканты, как Рубинштейн!

Известно, что Ленин и Гитлер физически истребляли цыган, как таковых. Ленин потому, что кочевое, таборное «фараоново племя» не укладывалось в «Марксову теорию» и к пресловутому «пролетариату» никак не подходило. Поэтому цыгане «массовидно» уничтожались. Гитлер потому, что не считал цыган «арийцами», хотя таинственное «фараоново племя» к истинным арийцам было, вероятно, гораздо ближе, чем австрийский ефрейтор. Но в начале тридцатых годов в СССР произошла некая «реабилитация» (после того, как цыган, как племя, уничтожили). В 1931 году в Москве (для привлечения иностранных туристов и выкачивания из них валюты) даже открыли «советский цыганский театр „Ромэн“ при Главискусстве Наркомпроса РСФСР», причем задача театра определялась так: «театр должен пропагандировать переход цыган к оседлой трудовой жизни». Художественным руководителем театра стал М. И. Гольдблат (не цыган). Потом С А. Баркан (не цыган). Эмигрант «третьей волны» рассказал мне такой анекдот о театре «Ромэн», Кто-то будто бы спросил Баркана: «Скажите, пожалуйста, сколько у вас в театре настоящих цыган?» На что Баркан будто бы ответил: «Кроме меня и Рабиновича, остальные все евреи». Это, конечно, «хохма». В театре «Ромэн» есть цыгане, но их «кот наплакал». Мне называли фамилии цыган: цыганский премьер Н. Сличенко, Тимофеева, Волшаниновы, Жемчужина, Шишков, Туманский, кто-то еще. Исторический же факт: цыгане, как племя, в СССР уничтожены.

Отмечу двух знаменитых эстрадных певцов русского Парижа. Александр Вертинский и Надежда Васильевна Плевицкая. До революции у обоих в России гремело «всероссийское имя». В Париже Вертинский выступал и в своих концертах, и в благотворительных для русских зарубежных организаций. Сначала его пение «делало сборы». Вперемежку со старым он пел и новое: «Хорошо мне в степи молдаванской», «И стоят чужие города, / И чужая плещется вода», положенное им на музыку, чуть измененное стихотворение Георгия Иванова «И слишком устали, и слишком мы стары / Для этого вальса, для этой гитары». Но, конечно, за рубежом публики для Вертинского было маловато. К тому же некоторые эмигранты относились к нему подозрительно-недружелюбно. Один знакомый как-то сказал мне: «У Вертинского красные подштанники!», намекая на какие-то советские связи. Не знаю, были связи иль их не было, но когда Вертинский вернулся в СССР, встречен был с распростертыми объятиями. Актеры часто, увы, — не граждане. В Париже Вертинский пробовал петь по-французски — не вышло, «не оценили», пришлось оставить. Перенес свои выступления в русские ночные кабаки. Но это мало давало. И из Парижа А. Вертинский уехал на Дальний Восток, а оттуда в СССР.

В связи с Вертинским вспоминаю Эренбурга. Правда, это относится не к Парижу, а еще к Берлину. Как-то на концерте Вертинского мы с Олечкой оказались в зале совсем рядом с Эренбургом и его женой Любовью Михайловной. Близко к эстраде: Эренбурги в первом ряду, мы во втором. Вертинский — «в своем репертуаре». Тут и «Бразильский крейсер», и «Пей, моя девочка», и «На смерть юнкеров», и «Концерт Сарасате». Пел по-своему хорошо, голос приятный (и довольно большой, к удивлению), жест выразительный, актерское исполнение тонкое. Конечно, это не «Критика чистого разума» и не «Диалоги Платона», мы знали, для чего сюда пришли. И Эренбург все это, конечно, прекрасно понимал. Но сидя перед нами, вел себя нагло, нахально, невоспитанно. После каждой вещи начинал демонстративно хохотать, так что и Вертинский мог это заметить с эстрады. Такое отношение к выступлению артиста (любого) мне было противно. И я невольно вспомнил, что ведь совсем еще недавно этот же Эренбург подражал именно Вертинскому, изо всех сил пиша стихи «под него», но гораздо хуже. Вот эти перлы Эренбурга:

Тут, по-моему, очень хороши: и какой-то «палевый платок» (почему он палевый?), и совершенно непонятные «тяжелые сосуды» (вызывающие странные ассоциации). У Вертинского все было и легче, и милее, и веселее: «А когда придет бразильский крейсер, / Капитан расскажет вам про гейзер», «Хорошо мне в степи молдаванской… И российскую горькую землю / Узнаю я на том берегу». По сравнению с беспомощным стихом раннего, «томного» Эренбурга это просто отдохновение.

Когда после «въезда» в Париж я пришел в один книжный магазин, владельца которого я знал по Берлину, он сказал мне, что после заметки в «Последних новостях» о моем аресте и заключении в концлагерь Ораниенбург в магазин к нему пришел как-то Эренбург. Он говорит Эренбургу: «Илья Григорьевич, слышали, Романа Гуля гитлеровцы арестовали и заключили в концлагерь». А Илья Григорьевич «с презреньем»: «И хорошо сделали, пусть там и сидит».

В это время Эренбург был уже «маршалом советской литературы», раньше отвратительно беззубый — вставил белоснежные протезы, раньше грязный и «тухлый» (по выражению Алексея Толстого) — теперь в дорогом новом костюме, чистый, отрастил большое брюхо. Только походка у Эренбурга осталась та же: ходил по-бабьи, неприлично крошечными шажками, как гейша.

Знаменитую исполнительницу русских народных песен Н. В. Плевицкую я слыхал многажды. И в России, и в Берлине, и в Париже не раз. Везде была по-народному великолепна. Особенно я любил в ее исполнении «Сумеркалось. Я сидела у ворот, / А по улице-то конница идет…» Исполняла она эту песню, по-моему, лучше Шаляпина, который тоже ее пел в концертах.