Роман Гуль - Я унес Россию. Апология русской эмиграции

Харузин — убийца генерала Романовского, Таборицкий и Шабельский-Борк — убийцы Набокова и люди сходного им «душевного склада» в Белой армии были именно стихией, которая губила и погубила Белую армию, лишив ее духа народного восстания. После «ледяного похода» я ушел из Добровольческой армии, чувствуя именно эту отталкивающую меня стихию.

Когда я приехал впервые в редакцию «Последних новостей», у Милюкова в кабинете задержался недолго. Я сказал Павлу Николаевичу, что передал Полякову статью об обстоятельствах убийства генерала Романовского и соответствующие документы. Милюков ответил: «Это интересно, я прочту». Но когда я начал говорить о том, что был бы ему благодарен, если б он, так же как Гучков, Бурцев и Церетели, поддержал во французском министерстве внутренних дел мое прошение о въездной визе из Германии для моей семьи, он ответил: «Видите, здесь я очень занят редакционной работой и не могу об этом с вами говорить. Зайдите ко мне на дом, утром, часам к десяти, и мы об этом поговорим». Признаюсь, меня этот ответ удивил, ибо у Милюкова была репутация человека предельно холодного, относившегося к отдельным людям без всякого интереса. И тут он вполне мог мне отказать, он не знает моей семьи, а меня видит второй раз в жизни. Нет. Милюков написал свой адрес, 17, рю Лериш, второй этаж, послезавтра в десять утра.

Жил Милюков недалеко от Гучкова, в том же, переполненном русскими эмигрантами, 15-м арондисмане. Рю Лериш в двух шагах от нашей рю Олье. Такая же неопрятная, неприглядная улица с облезлыми старыми домами. Ровно в десять я вошел в дом № 17, поднялся на второй этаж (лифта в доме не было) и повернул в двери старомодный звонок. Раздался громкий звоночный звук, и тут же дверь открыл сам Павел Николаевич. Поздоровавшись, он провел меня в свой «рабочий кабинет». Но, господи, что это был за кабинет! Милюкова, историка и политика, знал весь мир. Его «Очерки по истории русской культуры» переведены на все главные языки. Как ученый, он награжден был званием доктора honoris causa Кембриджского университета. Но вряд ли кто мог предположить, что этот выдающийся русский ученый работает в такой бедной комнатенке, затопленной потопом книг, газет: и на полках, и на столе, и на полу. Он сел за заваленный всяким рабочим материалом стол. Я — рядом на стуле.

Милюков был сед как лунь (сед до полной белости). Волосы коротко подстрижены, такие же белые подстриженные усы, все лицо ровно розоватое. Говорят, что в кадетской партии у П.Н. было прозвище — «каменный кот». В таком прозвище было что-то удивительно меткое. Говорил П. Н. старым московским говором. Вместо «восемнадцать» говорил «осьмнадцать». Но в разговоре П.Н. не было того, что сразу привлекало в А. И. Гучкове: какой-то заинтересованности в собеседнике. Милюков был предельно деловит. Возможно более коротко я рассказал ему о трагическом положении моей семьи в Германии, которой просто нечем было жить, и просил его подписать мое прошение в министерство внутренних дел, как это уже сделал Гучков и обещали сделать Церетели и Бурцев.

— Я, конечно, подпишу, — проговорил Милюков, — но вы, вероятно, не знаете нравов французских чиновников и этих учреждений. Их ничем не прошибешь, и я сомневаюсь, чтоб из этого «демарша» что-нибудь вышло.

Я ответил, что меня поддерживает наш бывший посол в Швеции, К. Н. Гулькевич, работающий теперь в Лиге Наций в отделе помощи беженцам. К. Н. Гулькевич выхлопотал мне небольшую ссуду на аренду фермы, на которой поселится моя семья.

— Хорошо. Старайтесь. Понимаю вас и подпишу, — с этими словами Милюков взял ручку и прошение, подписав там, где в скобках было напечатано по-французски его имя, фамилия и «ancien ministre». Подписав, П.Н. добавил: Вот если б они могли переехать в Чехословакию, я, вероятно, мог бы помочь, у меня хорошие личные отношения с Бенешем, а в таких делах личные отношения очень важны.

После этой фразы я понял, что Милюков совершенно не похож на Демидова. Я поблагодарил П.Н., но сказал, что в Чехословакию семья, к сожалению, перебраться не может. И не желая его задерживать, поблагодарив еще раз, простился. Милюков проводил меня до двери.

С той же просьбой я был и у Владимира Львовича Бурцева. С ним я в свое время познакомился в Берлине, но при весьма «странных» обстоятельствах, о которых стоит рассказать. Звонит мне как-то по телефону Б. И. Николаевский и говорит: «Р.Б., в Берлин приехал Владимир Львович Бурцев, был у меня и говорил, что очень хочет встретиться с вами». Мой роман «Азеф» (тогда — «Генерал БО») давно уже вышел вторым изданием. Имел успех. И мне стало сразу как-то неловко: может быть, Бурцев недоволен тем, как я вывел его в романе? Я спросил Б.И.: «На какой же предмет он хочет со мной встретиться?» — «Не знаю, он ничего не сказал, но вашего „Генерала БО“ очень хвалил». — «Хорошо, дайте мне телефон Владимира Львовича, я ему позвоню». Б.И. дал, добавив: «После свидания расскажите, что это за „конспирация“» (Б.И. был большим любителем собирания всяких «фактов»). Итак, с Вл. Льв. я созвонился, сказав, что его просьбу о встрече передал мне Б.И. и я буду ей очень рад. Бурцев был любезен и тут же назначил встречу на завтра в кафе на Виттенбергпляц, около которого жил. Человек я (всю жизнь) очень точный (пунктуален, «как Ленин») и ровно в назначенный час вошел в кафе, где в углу сразу узнал сидевшего, седого, в очках, сгорбленного Бурцева. Я пошел прямо к нему.

Роман Борисович? Так точно, Владимир Львович. Очень рад, очень рад, спасибо, что пришли.

Мы уселись за столиком в углу кафе. И так как я был приглашен не знаю зачем, я предоставил инициативу разговора Владимиру Львовичу. Сам же только разглядывал его, находя, что в романе я описал его наружность вполне точно (по портретам).

— Ну, вот, — заговорил Бурцев, — рад с вами познакомиться. Конечно, читал ваш роман и могу сказать вам комплимент: никаких неточностей в фактах, в его теме у вас нет. Я то уж знаю все это дело и иногда даже удивлялся, как хорошо все документировано.

Я сказал, что в документации меня поддерживал такой «дока» в истории революционного движения, как Борис Иванович, да еще Сергей Григорьевич Сватиков из Парижа, в распоряжении которого, как комиссара Временного правительства при посольстве, был весь архив царского парижского посольства.

— Да, да, я это знаю. Документаторы у вас были знающие, но вот в мелких деталях у вас есть большие ошибки.

Я невольно насторожился.

— Вот, например, в описании моей наружности.

Мне стало неловко.

— Вы пишете, что у меня большие, выставленные вперед зубы..

Мне стало еще более неловко.

— И это может быть правильно. Но вы добавляете — прокуренные….