Роман Гуль - Я унес Россию. Апология русской эмиграции

Мне стало совсем уж неловко.

— А я уверяю вас, что никогда в жизни не выкурил ни одной папиросы.

Тут уж мне не оставалось ничего, как начать извиняться и говорить, что в следующем издании я все это выправлю. Но Вл. Льв. естественно и просто остановил меня:

— Не волнуйтесь, ничего тут особенного нет. Ну, эка важность, что сделали меня курящим, да еще каким! Завзятым! Ну «прокурил» зубы, ну, пустяки, — улыбался Бурцев.

И я почувствовал по его тону, что Бурцев «хороший человек» и на такие пустяки внимания не обращает. Потом в нашем разговоре наступила некая пауза, по которой я понял, что Вл. Льв. захотел встретиться со мной вовсе не из-за «прокуренных» зубов. Паузу эту я заполнял незначащими вопросами, надолго ли он в Берлине? Почему выпускает «Общее дело» так нерегулярно? Вл. Льв. на все это отвечал, но я чувствовал, что к главной теме нашего свидания мы еще не перешли. И наконец Вл. Льв., как бы невзначай, сказал:

— Я хотел вас спросить, Р.Б., не знаете ли вы некоего доктора Калиничейко?

— Калиниченко? — переспросил я.

— Да, — не сводя с меня глаз, проговорил Бурцев.

— Ннет, Вл. Льв., не знаю…

— Нигде, никогда не встречали?

— Нигде. Никогда. И даже не слышал ни от кого эту фамилию.

— Странно. А мне сказали, что у вас есть такой знакомый. И мне это важно знать.

— Нет, Вл. Льв., такого знакомого никогда у меня не было и даже не слышал о таком. — И чтоб выявить какую-то явную нелепость этой темы, я добавил: — Да, одного доктора Калиниченко я действительно знаю «за глаза», но и вы его, Вл. Льв., наверное знаете. Я в газетах часто встречал объявление: «„Калефлюид“ доктора Калиниченко восстанавливает силы» и т. д. Эта моя шутка явно подействовала. Я видел, что Вл. Льв. вполне уверился, что никакого доктора Калиниченко я не знаю.

— А почему вы спросили меня о Калиниченко? Вам кто-нибудь говорил, что у меня есть такой знакомый?

— Да, говорили. И мне это важно. Я и приехал это проверить.

— Нет, к сожалению, ничем вам тут помочь не могу.

Вскоре мы вышли из кафе. Я хотел проводить Вл. Льв. в пансион, где он остановился, но Бурцев сказал:

— Нет, Р.Б., я домой еще не пойду. Мне надо зайти в издательство «Петрополис», поговорить. Где оно? Вы не знаете?

— Конечно, знаю. Это же мое издательство. Это совсем тут недалеко. Если хотите, я вас провожу. Отлично, спасибо.

И мы вместе пришли в «Петрополис». Там и А. С. Каган и Я. Н. Блох были обрадованы такому приходу: еще бы — автор романа вместе с его знаменитым персонажем! И тут же захотели нас вместе сфотографировать. Вл. Льв. ничего не имел против. Я тоже. И нас сфотографировали на дворе около издательства.

Возвращаясь домой, я думал об этом смехотворном розыске через меня какого-то доктора Калиниченко. И решил, что кто-то из «работавших» с Бурцевым людей (а с ним с некоторых пор стали «работать» лица, весьма сомнительные по советской агентуре, хотя бы генерал Дьяконов и другие), пытались провести его по какому-то ложному следу, измыслив «доктора Калиниченко». Когда я рассказал об этом Борису Ивановичу, он засмеялся и со мной вполне согласился: «Да, в Париже его сейчас окружают весьма подозрительные типы…»

И вот теперь, через много лет я шел в Париже к Владимиру Львовичу на 13, рю де Фелантин в 5-м арондисмане, чтоб попросить его поддержать мое прошение, ибо имя Бурцева французы прекрасно знают.

Былой редактор «Былого» и «Общего дела», былой разоблачитель Азефа, чье имя тогда обошло газеты всего мира, жил на первом этаже в не просто бедной, а нищенской крохотной квартирке: комнатушка с кухонькой. Беспорядок и неубранность в квартирке были несусветные. Книги, газеты, пачки «Общего дела» заваливали все. Владимир Львович занимался одним: борьбой с большевизмом, пусть даже в одиночку! Статьи Бурцева в «Общем деле» всегда кончались заклинательно и с восклицательным знаком: «Проклятье вам, большевики!» Тогда многим это казалось маниакальной идеей, смешным донкихотством. Но жизнь показала, что бурцевское «проклятье» было провиденциальным. Уже захватившие полмира большевики не заслуживают ничего кроме проклятья.

Меня Владимир Львович принял очень дружески. Хвалил моего «Дзержинского». С грустью разводя руками, говорил, что «мир не видит страшной опасности большевизма и преступно попустительствует его распространению, за что страшно расплатиться».

Прошение он, конечно, подписал. Рассказывал, что в свободное время от борьбы с провокацией и большевизмом по-прежнему (всю жизнь!) пишет книгу о Пушкине. «А издать, — Бурцев грустно развел бледными руками, — негде! А самому — не на что!»

Умер Вл. Льв. Бурцев, этот замечательный по своей душевной чистоте человек, в Париже, оккупированном немцами. Андрей Седых в своих воспоминаниях «Далекие, близкие» рассказывает, что умер Бурцев от заржавленного гвоздя, которым была прибита дырявая подметка его башмака (может быть, сам и прибивал?). Гвоздь поранил ногу, началась гангрена, общее заражение. Бурцев лежал в каком-то городском госпитале, редко приходя в сознание. В минуту проблеска, в полубреду Владимир Львович слез с кровати и пошел было к двери.

— Вы куда? — кинулась к нему сиделка.

— Домой… — еле слышно произнес Бурцев и упал мертвый.

Разумеется, Милюков оказался прав. Прошение о визах для семьи, подкрепленное подписями трех «бывших министров» и В. Л. Бурцева, не возымело никакого действия. Об этом мне лично сообщил, вероятно, сам заведующий отделом таких виз мсье Бланшар с той безукоризненной французской вежливостью, которая хуже грубости. На эту «ледяную вежливость», свойственную французским чиновникам (в особенности когда дело касается «метеков»), я нарывался не раз. А положение семьи в Германии становилось поистине трагичным. Брат, работавший чернорабочим на прокладке какого-то шоссе, оказался безработным, и на его «пособие по безработице» семья прожить не могла. Поэтому каждый второй франк, что мы с женой зарабатывали в Париже (а зарабатывали скудно), переводили в Фридрихсталь, но заработки наши были ничтожны. И надо было предпринять все, чтоб как-то перетащить семью на ферму во Францию. Работать на земле, крестьянином — это была давняя мечта брата.

И вот я метался в поисках этой растреклятой визы, иногда приходя в отчаяние, ибо предчувствовал превращение гитлеризма в войну, так же как теперь предчувствую страшность большевизма, который ввергнет человечество в еще большую катастрофу и духовное вырождение.

Все эти беды с визами мы обсуждали всегда с Б. И. Николаевским; он, как мог, старался помочь. Какие пороги я не обивал! Был у сенатора Мориса Виолетт, бывшего министра в кабинете Клемансо. В его роскошную квартиру на рю де Гренель сопровождал меня С. И. Левин, которому я и передал за «демарш» Мориса Виолетт сто франков. Но — провал, отказ. Ездил к каким-то французским «шишкам» с бывшим служащим царского посольства Тюфтяевым, вечно пьяным, которому тоже что-то платил из своих грошей. Но правильна русская пословица — «свет не без добрых людей». И я нашел двух: бывшего русского посла в Швеции К. Н. Гулькевича, которого Фритьоф Нансен пригласил в Лигу Наций работать в отделе помощи русским эмигрантам, и французского адвоката, мэтра Александра Тимофеевича Руденко; он (разумеется, совершенно безвозмездно!) стал помогать мне в моих непосильных хлопотах с визами.