Роман Гуль - Я унес Россию. Апология русской эмиграции

В Париже, как и говорил Мануил Сергеевич, в «Великом Востоке Франции» (храм на 16, рю Кадэ, Париж, 9) было две русских ложи — «Свободная Россия» и «Северная Звезда». В «Великой Ложе Франции» (храм на 8, рю Пюто, Париж, 17) было шесть: «Астрея», «Северное Сияние», «Гермес», «Юпитер», «Гамаюн», «Лотос». Так как масонство было орденом «тайным», то, разумеется, вокруг «тайн» росли вымыслы, порой глупо-нелепые, рассчитанные на низкопробные вкусы. Я о масонстве узнал мало, но что узнал, расскажу, хотя древним масонским уставом эти запрещено и даже карается физическим уничтожением «рассказывающего», то есть смертью. Авось, думаю, как-нибудь обойдется.

В назначенный день и час я должен был приехать в храм «Великого Востока Франции», где меня у входа встретит один из братьев ложи «Свободная Россия». Я спросил Маргулиеса, как он меня узнает? — «Не беспокойтесь, он вас очень хорошо знает».

И вот, с небольшим опозданием (минут в пять) я подошел к храму на 16, рю Кадэ. У храма стоял невысокий худой, пожилой человек, ожидая меня. Я его знал по Берлину. Это был Борис Львович Гершун — до революции известный петербургский адвокат по гражданским делам (Маргулиес был по уголовным). В Берлине Гершун продолжал адвокатскую практику, а по приходе Гитлера переехал в Париж. Мы поздоровались, как давние знакомые, и он повел меня по коридорам и большим казарменным комнатам храма. На ходу Б.Л. сказал: «Р.Б., ложа уже вся в сборе. Поэтому я проведу вас сразу в комнату медитаций, где вы пробудете минут десять, чтоб собраться с мыслями, проверить себя в последний раз, сосредоточиться, а потом я за вами приду». — «Хорошо».

Мы поднимались по широкой грязноватой лестнице (в этом старинном масонском храме вообще все было как-то грязновато). Б.Л. остановился на одном повороте широкой лестницы, отпер ключом дверь в стене, и я вошел в крошечный отсек, где можно было только сесть на что-то вроде табурета, перед которым в стену была вделана доска (вместо стола), на ней лежала Библия на французском языке. Стены и потолок отсека были красочно расписаны. «Вот, посидите здесь, подождите, и минут через десять я приду», — с дружеской улыбкой сказал Б. Л. По его улыбкам и дружественному, совсем не торжественному тону я чувствовал, что он, как и Маргулиес, не «чересчур мистик».

Итак, я остался заперт в отсеке. Сел на табурет. И вдруг вместо «медитаций» меня разобрал какой-то неудержимый внутренний смех. Настолько глупый, что я сам себя оборвал внутренне: «Дурак! — сказал я себе. — Ничего смешного тут нет!». Правда, медитацией я не занимался. А стал рассматривать разрисованность стен. На потолке было изображено «всевидящее око», освещенное внутренним светом. На стенах, в красках, нарисованы — солнце, луна, молоток вольного каменщика, лопата, какой-то столб… Десять минут прошли быстро. В двери завозился ключ. Она открылась. Передо мной опять был Б.Л. с черным платком в руке.

Вы готовы, Р.Б.? — спросил он. Готов. Прекрасно. Теперь, Р.Б., я завяжу вам глаза вот этим платком, — с той же милой улыбкой проговорил Б.Л., — и поведу вас в ложу, где заседают братья. Так сказать, на допрос, — улыбался Б.Л. — Братья будут задавать вам разные вопросы. — И чуть понизив голос, дружески сказал: — Один из братьев задаст вопрос о вашем участии в газете «Накануне», это я говорю доверительно, чтоб вы знали. Очень хорошо. Я никогда не стеснялся сменовеховства и участия в «Накануне». Чудесно. Это я так, на всякий случай… А теперь повернитесь, пожалуйста, я завяжу вам глаза.

Я повернулся. Б.Л. завязал мне не только глаза, но почти все лицо легким, но плотным черным платком. Я очутился в темноте. Б.Л. взял меня под руку и повел. Дорога была недалекая. Я чувствовал, что мы вошли в какую-то комнату, в которой были люди (кто-то откашлялся, кто-то скрипнул стулом). Мы сделали несколько шагов. Б.Л. остановил меня, проговорив: «Садитесь, Р. Б. Вот здесь стул». Я сел на стул. Хоть в темноте, но я чувствовал, что мы в ярко освещенной комнате.

Через мгновенье раздался сильный троекратный стук. (Это был стук деревянного молотка.) И голос Маргулиеса (досточтимого мастера ложи) проговорил: «Дорогие братья, в нашу ложу „Свободная Россия“ стучится Роман Борисович Гуль…» И дальше шли какие-то уставные слова о том, что братья должны выяснить, достоин ли Р.Б. стать членом ордена вольных каменщиков и т. д. Окончив уставную формулу, Маргулиес сказал:

— У кого из братьев есть вопросы к Р.Б.?

Прошла короткая пауза. И незнакомый мне голос сказал:

— Вы верите в Бога? Верую. По крайней мере, хочу веровать.

После некоторой паузы другой голос спросил: Верите ли вы в наш масонский девиз — свобода, равенство и братство? И если верите, то как? Верю в свободу, ограниченную законом. В равенство людей перед законом и Богом. И в братство, то есть в любовь к ближнему, хоть это и трудно достижимо. Любите ли вы музыку Рихарда Вагнера? — спросил третий голос.

Этому вопросу я крайне удивился. При чем тут Вагнер? Но по вступлении в ложу, присутствуя на посвящениях, я увидел, что вопросы задаются самые неожиданные, иногда невероятные, к «предмету масонства» совершенно не относящиеся. Так, при посвящении одного малокультурного человека кто-то из братьев спросил: «Какое здание в Париже вы считаете самым совершенным по архитектуре?» И человек с завязанными глазами ответил: «Трокадеро», — что вызвало улыбки и удивленные переглядывания, ибо старое Трокадеро было, вероятно, самым безобразным зданием Парижа. На вопрос о музыке Вагнера я ответил:

— Кое-что люблю. Например, марш валькирий. Но основательно музыку Вагнера не знаю.

— Почему вы пошли в Белую армию, участвовали в «ледяном походе», и ушли из нее?

— Пошел потому, что считал необходимой вооруженную борьбу с большевиками. А ушел потому, что увидел, что такая Белая армия победить не может, ибо она была лишена духа народного восстания.

— Почему вы пошли в газету «Накануне» и стали сменовеховцем? — проговорил голос из левого угла.

— Пошел в «Накануне» и стал сменовеховцем потому, что тогда, в начале 20-х годов, верил, что нэп вынудит большевиков к отступлению и страна постепенно перейдет к правовой, нормальной государственности.

После некоторого молчание кто-то спросил:

— Каким образом вы попали в гитлеровский концлагерь? За что?

— Попал, вероятно, по глупости какого-то некультурного гестаповца, принявшего — при конфискации нацистами моей книги «Азеф» в немецком переводе — ее подзаголовок как то, что автор ее — террорист. Заглавие книги по-немецки было: «Boris Savinkov, Der Roman eines Terroristen».

Допрашивали меня минут пятнадцать-двадцать. Ни одного чисто масонского вопроса — «о вере в возможность очищения и самосовершенствования», «о необходимости деятельной любви к людям» и прочем не задавали. И я понял, что М.С. правильно говорил, что их ложа больше «братское политическое объединение, чем мистическое». Когда вопросы прекратились, наступила длительная пауза. Мне почудилось, что кто-то с кем-то перешептывались. А потом раздался тот же троекратный удар деревянного молотка, и в центре комнаты голос М.С. произнес: