Роман Гуль - Я унес Россию. Апология русской эмиграции

А через несколько дней вышеупомянутый советский стукач Н. Н. Алексеев напечатал в газете «Возрождение» статью о маршале Тухачевском, тогда приехавшем в Париж из Лондона, куда был послан присутствовать на похоронах английского короля. Статья, подписанная буквой «А», была подкинута НКВД — чисто стукаческая, полная лжи и о М. Н. Тухачевском и обо мне. Н. Н. Алексеев писал, что еще со времен своего плена Тухачевский был немецким агентом и из плена он не бежал, а был послан в Россию немцами. Мне посвящался такой абзац: «Наиболее обстоятельная книга о Тухачевском была написана несколько лет тому назад бывшим участником первого похода, затем перекинувшимся к большевикам и от них уехавшим в Берлин и Париж (курсив мой. — Р.Г.) романистом Романом Гулем. К ней нельзя относиться с большим доверием потому, что как раз в эти дни Р. Гуль выступал в Париже в одной из масонских лож с докладом о „масонстве в СССР“, а М. Тухачевский сам принадлежал к масонству со времен еще пребывания в германском плену» (курсив мой. — Р.Г).

Прочтя эту «работу» стукача, я пришел в ярость. Написал письмо в редакцию и сам поехал в «Возрождение». Первым, на кого я наткнулся там, был как раз Н. Алексеев. Он, конечно, понял, зачем я приехал, и с саркастической улыбкой вышел в соседнюю комнату. А меня принял секретарь редакции. Я дал ему письмо, сказав, что если оно полностью, без изменений, не будет напечатано в «Возрождении», я привлеку редакцию к суду за клевету. И попросил дать мне ответ сразу. Секретарь с письмом куда-то ушел. Через несколько минут ко мне вышел редактор Ю. Семенов (несчастная бездарность!) с моим письмом в руках и сухо сказал, что письмо будет напечатано.

16 февраля 1936 года мое опровержение было полностью напечатано. А в 1937 году в Париже резидент НКВД Кривицкий бежал из полпредства, «выбрав свободу». И свои разоблачения стал печатать в меньшевицком «Социалистическом вестнике», сообщив, что статья о Тухачевском была подкинута НКВД, и добавлял, что в «Возрождении», он, резидент НКВД, мог напечатать все, что хотел.

Кстати, о приезде Тухачевского в Париж. В Париже, как эмигрант, жил его друг-однополчанин по гвардии Семеновскому полку Сергей Ганецкий. Ганецкий был материально хорошо устроен, он был директор хорошего отеля «Коммодор». И зная его, Тухачевский встретился с ним. Может быть, один. А может быть, в сопровождении военного атташе (энкаведиста) Венцова, как тень везде бывавшего с Тухачевским. Этот Сергей Ганецкий раньше рассказывал друзьям интересную деталь биографии Тухачевского. Когда в Советской России, после побега из немецкого плена, Тухачевский пошел в формировавшуюся Красную армию, Ганецкий с удивлением спросил его: «Как ты можешь идти туда?» На что Тухачевский ответил: «Я ставлю на сволочь…» И Тухачевский оказался исторически прав: сволочь победила (не без помощи «нашего Бонапарта», как иронически называл Тухачевского Ленин). Но Тухачевский просчитался в одном — в том, что сволочь убьет и его. И убьет подло и зверски. А за ним убьет и его старуху мать, замечательную русскую женщину, простую крестьянку из Смоленщины, которая, несмотря на все «допросы» и пытки, отказалась признать своего Мишу «врагом народа». В то время как другие родственники «признали». Страха ради иудейска.

Собрания ложи «Свободная Россия» были не часты, сопровождались всегда братскими «агапами». Я их посещал. Иногда эти заседания бывали в русском масонском доме на 29, рю де л'Иветт, где собирались все русские ложи: шесть от «Великой Ложи Франции» и две от «Великого Востока». Особняк русских лож на рю де л'Иветт поразил меня: старинный барский особняк, красивый, окруженный какой-то зеленью, он стоял поодаль от других домов. Внутри прекрасный паркетный зал с двумя большими зеркалами. В нижнем этаже — своя кухня, где готовил повар (вероятно, тоже вольный каменщик?). Тут иногда устраивались доклады для русских лож, а после доклада обмен мнений и превосходные агапы для всех. Надо честно сказать, что и публика, и атмосфера таких собраний и застолий были и приятны, и интересны.

Помню, например, доклад серьезного историка русского масонства Павла Афанасьевича Бурышкина. Бурышкин был коренной москвич, из старого купеческого рода, во времена Временного правительства был, кажется, товарищем министра Коновалова. Умница. Образованный человек. Доклад его был — «Лев Толстой и масоны». Как сейчас помню его начало. Бурышкин начал с заметки в дневнике Льва Николаевича: «Сегодня весь день думал о масонах, — Бурышкин сделал глубокую паузу и потом закончил цитату, — какие дураки…»

По залу пробежал невольный смех. Далее П. А. говорил о том, почему рационалист Толстой не мог стать масоном и в «Войне и мире» писал о масонстве несколько иронично, а иногда, говоря о Пьере Безухове, и довольно жестоко.

М. С. Маргулиес по-прежнему относился ко мне очень дружески. Мне думается, и потому, что ему было немного стыдновато, что несмотря на обещания он ничем мне помочь не мог с визами. Стыдновато было за свое масонское бессилье. В 1937 году он попросил меня прочесть еще один доклад в ложе для того, чтоб он мог перевести меня в третий градус (из «подмастерьев» в «мастера»), на чем мое масонство и кончилось. Правда, после войны Я. Б. Рабинович и А. Н. Пьянков затащили меня, как мастера, в свою ложу «Юпитер», но это кончилось быстро и довольно драматично: я ушел из масонства совсем, и ушел демонстративно по политическим мотивам, ибо в русском масонстве в Париже тогда началось некое примиренческое течение в отношении к сталинскому СССР. Но об этом я расскажу, когда хронологически дойду до послевоенных лет.

Чаи у Я. Б. Рабиновича и жены его Ольги Владимировны были всегда приятны. Кроме А. Н. Пьянкова бывал Ник. Ник. Евреинов (со своим «театром для себя»), всегда остроумен, парадоксален. Бывали братья Д.Н. и Б. Н. Ермоловы, наши пензяки, родственники известного генерала Ермолова, но их по Пензе я не знал, оба учились где-то в столицах. До революции Дмитрий Николаевич пошел по министерству внутренних дел, в гражданскую войну — в белой разведке, а сейчас у него был «бакалейный магазин», но в его «бакалею» я не особенно верил. Почему-то — без всяких оснований — казалось, что он и сейчас должен быть связан с какими-то Intelligence. Борис Николаевич был византолог, работал в Византийском институте в Париже. Еще встречал я у Я.Б. гвардии капитана (артиллериста) М. Н. Сейдлера (досточтимый мастер ложи «Юпитер»). Он был тот самый офицер, который от имени офицерской организации предлагал вел. кн. Михаилу Александровичу (после его отречения) побег из России. План, говорят, был безошибочен. Но Михаил Александрович отклонял всякий побег, говоря: «Я не хочу бежать из своей страны». Отказ, по-моему, был не мудр. Я никогда не понимал этой «нерасторжимой связи со своей страной». Ну, а если моя страна осатанела, озверела, обокаянилась, как Россия в 1917–18 годах? В Дневнике за 1921 год И. А. Бунин записал: «И как надоела всему миру своими гнусностями и несчастиями эта подлая, жадная, нелепая святая Русь!» И был прав. Я всегда чувствовал свою бытийственную, личностную связь со всем миром, а не только со «своей страной». Весь мир — мой. Весь мир — Божий.